— Он просит, чтобы мы начали молиться задолго до начала испытания, — перевёл Фараг, — потому что его народ терпит страдания, когда приходится сжигать святого или святую.

— Каких таких святых? — спросил Кремень, не уловивший суть дела.

— Нас, Каспар. Это мы святые. Желающие стать ставрофилахами.

— Попробуйте вытянуть из него какую-нибудь информацию об этих похитителях реликвий.

— Я уже пробовал, — ответил ему Фараг, — но этот человек верит, что выполняет священную миссию, и готов умереть, прежде чем предать ставрофилахов.

— Старофилас, — почтительно проговорил капитан Мулугета. Потом посмотрел на нас и что-то спросил у Фарага, тот хохотнул.

— Он хочет побольше узнать о вас, Каспар.

— Обо мне? — удивился Кремень.

Мулугета говорил дальше. Несмотря на седые пряди в бороде, я не могла определить его возраст. Его лицо было молодым, а чёрная, гладкая, как металл, кожа блестела в свете солнца, но в его взгляде было что-то старческое, перекликающееся с крайней худобой его тела.

— Он говорит, что вы — вдвойне святой.

Я не удержалась и прыснула от смеха.

— Сумасшедший! — фыркнув, заворчал Кремень.

— И хочет знать, чем вы занимались до того, как стали святым.

Мы с Фарагом безуспешно пытались сдержать давивший нас смех.

— Скажите ему, что я солдат, и от святого во мне нет ничегошеньки! — громогласно заявил он.

Когда Фараг, делая над собой усилие, перевёл Мулугете слова Глаузер-Рёйста, тот что-то обиженно возразил. Услышав его слова, Фараг сразу окаменел.

— Каспар, снимите рубашку.

— Да что вы, профессор, тоже с ума сошли? — возмущённо рыкнул он. Меня поразило то, как изменилось настроение Фарага. — Сами снимайте!

— Пожалуйста, Каспар! Послушайте меня!

Не менее удивившись, чем я, Кремень начал расстёгивать пуговицы. Фараг очень странно склонился над ним и, опершись левой рукой на плечо капитана, нагнулся вниз, чтобы посмотреть на его спину.

— Смотри-ка, Оттавия. Мариам говорит, что Глаузер-Рёйст дважды святой, потому что ставрофилахи пометили его таким… знаком. — И он коснулся указательным пальцем спинных позвонков капитана, который походил в этот момент на разъярённого быка.

— Что за глупости вы говорите, профессор?

Точно по центру спины Кремня отчётливо виднелся шрам в форме пера, заменявший обычный крест.

— А что у тебя на спине, Фараг? — спросила я, вставая, чтобы поднять ему рубашку. В отличие от Кремня у Фарага под брёвнами пнистого креста, который мы заработали в Константинополе, на спинных позвонках был уже знакомый нам египетский крест анх. Такой же, как на теле у Аби-Руджа Иясуса.

— Аби-Рудж Иясус был эфиопом! — вырвалось у меня внезапно сделанное открытие.

— Да, — сказал Кремень, успокоившийся после того, как его рубашка снова опустилась. — А мы в Эфиопии.

— Может быть, Рай Земной где-то здесь? — задумчиво предположила я. — Может, Эфиопия — это и начало, и конец загадки?

— Уже скоро мы это узнаем, — заметил Фараг, поднимая мою блузку кверху. — У тебя тоже крест анх. Этот крест на самом деле является египетским иероглифом «анх», символом жизни.

Его рука ласково гладила мой шрам, и это было совершенно излишне, но, должна признаться, крайне приятно, а я…

— Ну конечно! — вдруг воскликнул он. — Страусовое перо! Вот что у вас на спине, Каспар! Нас пометили в Александрии крестом анх, который происходит от египетского иероглифа. Вас пометили другим иероглифом, страусовым пером, пером Маат, которое означает справедливость.

— Маат? Справедливость? — неуверенно переспросил Кремень.

— Маат — это вечный закон, правящий вселенной, — возбуждённо пояснил Фараг. — Это точность, истина, порядок и прямота. Главной обязанностью фараонов было блюсти выполнение Маат, чтобы избежать воцарения беспорядка и несправедливости. Иероглифическим символом Маат является страусовое перо. Это перо клали на одну из чаш весов Осириса во время суда над душой. На другую чашу клали сердце умершего, и, чтобы получить право на бессмертие, оно должно было весить не больше пера Маат.

— И всё это вытатуировали у меня на спине? — растерянно произнёс Кремень.

— Нет, Каспар. Только иероглиф пера Маат, — успокоил его Фараг, однако тут же наморщил лоб и добавил: — Капитан Мариам говорит, что это значит, что вы дважды святы. То есть более святы, чем мы, потому что у нас его нет.

— Всё это очень странно, — озабоченно сказала я.

Но Фараг засмеялся.

— Неужели страннее, чем всё, что происходило с нами до сих пор? Ну же, Басилея!

Но на теле Аби-Руджа Иясуса тоже не было пера Маат, а я знала, что капитан, профессиональный военный, полицейский и чёрная рука Ватикана, был единственным из нас, кто представлял реальную опасность для ставрофилахов. Разве не подозрительно, что именно его пометили иероглифом, символизирующим справедливость?

Я не смогла избавиться от этих мыслей даже тогда, когда мы взялись за подготовку последнего круга Чистилища с помощью «Божественной комедии», пока судно «Неваи» медленно подплывало к причалу Антиохии, представлявшему собой простые деревянные мостки на правом берегу Атбары.

Как и мы трое, Данте, Вергилий и присоединившийся к ним на пути к Раю Земному неаполитанский поэт Стаций приближались к своей цели. Спускалась ночь, и им нужно было торопиться, чтобы попасть в седьмой круг, круг сладострастников, до заката:

Вергилий неоднократно просит своего ученика очень внимательно смотреть под ноги при ходьбе, потому что любая ошибка может стать роковой. Однако Данте, не прислушавшись к его совету, услышав голоса, поющие гимн во славу чистоты, оборачивается к ним и видит толпу душ, бредущих сквозь огонь. Одна из них, разумеется, обращается к нему и спрашивает, почему через него не проходит солнечный свет:

— Это уже слишком! — воскликнул Фараг, услышав эту строфу.

— Да уж, действительно, — поддакнула я.

— Как же мы раньше не заметили? Как не догадались, когда читали всё «Чистилище» ещё в Риме?