«Вслед за Красиным! — подумал Савва Тимофеевич. И еще подумал: — Вот как у вас! Одними поездами не ездите?»

Знакомя Селивановского с Андреевой, он расточал похвалы Художественному театру, а Селивановский поддакивал:

— Да-да, прекрасно. «Чайку» и я, грешный, смотрел. «Вишневый сад». Вот на «Дне» не бывал. Жаль, все говорят.

— А вы не слушайте, — маленько подстраховал ретивую Андрееву. — Успеем и на самое дно скатиться. Не так ли, милейшая Мария Федоровна?

— Вы, Савва Тимофеевич? Вы никогда не скатитесь. В здоровом теле — здоровый дух!

Тело она, пожалуй, и знала, но что толковать о духе? Лучше продолжать телесное знакомство — в смысле услаждать российское обжорство.

— Мы с Николаем Николаевичем от безделья намерились было в музей, но какие музеи с женщинами?

— Никаких музеев, — с самой непосредственной игривостью взяла она обоих под локотки. — Я проголодалась, а обедать в здешних ресторанах боюсь. Вы подыщете что‑нибудь неотравное?

— Подыщем, — первым Селивановский согласился.

— Без смертельных котлет, — со всей определенностью добавил Морозов.

Оставалось дело за малым: взять да выполнить достойно свои обещания.

Но дальше‑то, вечером, что?

Селивановский был чутким человеком, как и положено доктору. Он вдруг смущенно признался:

— У меня здесь, в Берлине, старинная приятельница объявилась.

Савва Тимофеевич, ловелас отменный, его ухищрения заметил и только хмыкнул:

— Старовата ли старинная приятельница‑то?

Селивановский лихо вышел из затруднительного положения:

— Если сравнивать с прекраснейшей Марией Федоровной.

— Да ладно, Николай Николаевич, отпускаем.

За разговорами они пришли уже домой, — если можно назвать домом гнездовье полковника Крачковского, — и теперь не знали, чем дальше заняться. Выпить — выпито порядочно, поесть — наелись по-русски, на ночь глядя. Надо было или провожать Марию Федоровну в гостиницу, или.

— Все‑таки долго не задерживайтесь, придется и вас взять в провожатые. Ночь надвигается, страшновато как‑никак.

— Часа в два управлюсь, — залихватски пообещал доктор, сбегая вниз.

Этого выгнал, но разлюбезную пассию не выгонишь, хотя его в сон тянуло. Но и тут выход нашелся в деловом предложении:

— Обсудим, посланница Красина, наши финансовые делишки?

Она была удивлена такому приятельскому началу. Но смолчала, нахохлившись.

— Все, что лично обещал Красину, дам. Тебе же, Мария Федоровна, оставлю векселек.

— Да ты что, Савва, уезжаешь куда? — удивленно подняла она брови.

— Уезжаю. Туда!.. — правая рука у него уже привычно дернулась.

Мария Федоровна вскрикнула, заметив холодный проблеск металла.

— Ну вот. — смутился Савва Тимофеевич. — Несвойственная революционерам пужливость. А еще ниспровергать всех и вся собираетесь!

— Этим пусть мужчины занимаются. Мое же дело. Иль я не женщина?

— Теперь не женщина. Теперь — векселек!

Он подбежал к письменному столу, пощелкал ящиком и сел писать. И всего — то несколько слов, долго ли? Вписать в банковскую бумажку все, что заблагорассудится. Больше ста тысяч рассудить — ссудить, безвозвратно, конечно, он не мог. Да и то — не жирно ли? Запечатывал вексель в конверт сердито. А говорил уж совсем загадочно:

— Спрячьте куда подальше. На грудь любвеобильную. В случае чего, предъявите в Москве, в Купеческий банк. Не торопитесь. Это вроде завещания.

— Завещания? Вы в своем уме, Савва?

— Пожалуй, не в своем, Маша. Теперь я даже в любовники не гожусь. Ступай. Скажи внизу моему верзиле, чтоб взял экипаж. Да!

Брызнувшие из глаз слезы не смягчили его души. Кажется, первым желанием было — швырнуть ему в лицо проклятый конверт! Но ведь дисциплина. Одно воспоминание о темно-холодных глазах Красина остудило пыл. Она нервно сунула на грудь конверт, еще хранивший тепло рук этого необъяснимого человека. Чего‑то еще ждала. Чего?

— Максимычу последний поклон. Думаю, что к твоему возвращению его уже выпустят из крепости.

Опять несообразности. Поклон. Последний? Таких сантиментов за Саввой раньше не замечалось.

Закрыв лицо руками, она выскочила на лестничную площадку и застучала каблучками по ступенькам. Разговора ее с молодцом-охранником, чином, конечно, не меньше капитана, он уже не слышал.

И сейчас же обратные шаги, мужские. Селивановский. Не в подворотне ли он все это время пережидал?

Было искреннее удивление:

— Так быстро управились?

— Так управились и вы... со старинной своей приятельницей?

Чего-чего, а изобретательности в таких делах доктору не хватало.

Он смущенно прошел в свою спальню и разобиженно покрякал за стенкой. Все‑таки немцы слишком уж экономный народ, тонковата перегородка.

Ну и черт с ней!

Савва разделся, лег в постель и включил настольную лампу. Вначале просто так, чтоб не курить в темноте. С чего‑то стал он темноты бояться.

Едва ли ему читать хотелось. Но коньяк и сигара не давали заснуть. На этот раз рука потянулась не за никелированной погремушкой — за странной, как и он сам, книжкой, которая неведомым ветром слетела ему на ночной столик еще в Москве. Кто подсунул ее, лукавую соблазнительницу?

Впрочем, сейчас это не имело значения.

«Ты, мой наивный друг, не веришь в переселение душ? Напрасно. Если хочешь знать, никакой здесь мистики нет. Божий промысел. Иначе как же внук, как две капли воды, может походить на деда, прадеда, даже далекого пращура? Этот пращур некогда жил-жил, потом, как водится, помер. Но что есть смерть? Не более, чем смерть бренного тела. Его бессмертной — так заповедано! — его вечной душе надоело плутать в темноте Вселенной. Не все же в рай попадают. Не все и в ад. Основной народец так себе, серединный. А душа- то, хранимая Богом? Бродит она, бродит в черноте нескончаемой ночи — дай взалкает света. А как его обретешь без бренного тела? Отсюда и желание повторной жизни.»

Четвертой?

Пятой?

Десятой?!

Жаль, на этот раз всласть почитать ему не дали. Сказано, у немцев дверные петли — не в пример нашим! — хорошо смазываются. Кто‑то уже давно стоял за его спиной. Никого он не слышал, читая. Напевал:

Да, но запах духов? Очень, очень знакомый. Потом и слова:

Ох, я‑то, я‑то.

Я такой теперь, ребята!

— Не правда ли, Саввушка, славную книжицу я тебе на прощание подсунула?