– Значит, ты посоветуешь выждать, пока Альгарве не будет втянута в позиционную войну с Елгавой, и тогда ударить? – спросил Свеммель.

– Таков мой совет, – ответил Ратарь.

Несколько лет тому назад один несчастный придворный ответил на похожий вопрос: «На месте вашего величества я поступил бы так же». Свеммель тут же решил, что косоязыкий бедолага умышляет зло против его персоны. Неосторожного укоротили на голову, и с той поры никто – тем более маршал Ункерланта – не повторял его ошибки.

– А если Альгарве разгромит Елгаву так же быстро и легко, как Валмиеру? – спросил Свеммель. – Что тогда, маршал?

– Тогда, ваше величество, я буду очень удивлен, – ответил Ратарь. – Из альгарвейцев с их заносчивостью выходят отличные солдаты и отличные чародеи, но они всего лишь люди – как мы и как елгаванцы.

– Если так, почему не бросить против них наше войско в ту же минуту, как начнутся бои на елгаванском фронте? – осведомился Свеммель.

– Ваше величество, вы мой конунг. Если прикажете, я сделаю все, чтобы исполнить вашу волю, – ответил Ратарь. – Но я полагаю, что бойцы короля Мезенцио будут готовы к этому.

– Ты полагаешь, что мы потерпим неудачу, – изрек Свеммель тоном инспектора, обвиняющего крестьянина в суде.

Для крестьян любой суд заканчивался обыкновенно обвинительным приговором.

– Лучший в мире план бесполезен, когда несвоевремен, – промолвил Ратарь тем не менее. – Мы поторопились с ударом по зувейзинам и поплатились за это жестоко. Если мы нападем на альгарвейцев в то время, когда они этого ожидают, мы заплатим больше и пострадаем сильней.

– Ты уже жаловался, что мы слишком поспешно покарали Зувейзу, – проговорил конунг Свеммель. – Мы не согласны; по нашему мнению, меч правосудия запоздал на годы. Но неважно. Из-за твоих жалоб мы задержались с развертыванием войск на альгарвейской границе, и результат оказался хуже, чем если бы мы напали.

– Трудно судить, – ответил Ратарь. – Мы могли потерпеть страшное поражение. Зувейзины жестоко потрепали нас в начале войны, но у них не хватило сил развить первоначальные успехи. К Альгарве это не относится, особенно после того, что продемонстрировали рыжики сначала в Фортвеге, а затем в Валмиере.

– Минуту назад ты говорил, что альгарвейцы – всего лишь люди, – напомнил Свеммель. – Теперь ты утверждаешь, что боишься их. За кого же тогда ты держишь ункерлантцев – за горных гамадрилов?

– Ни в коей мере, ваше величество, – поспешно ответил Ратарь, хотя на протяжении веков ункерлантцы взирали на своих восточных соседей с теми же восхищением и неприязнью, что и сами альгарвейцы – на древнее каунианское племя. – Но когда мы нападем… если нападем, – добавил он, собравшись с мыслями, – я бы предпочел, чтобы произошло это в час, который я назначу сам.

– Назначишь ли ты свой час? – поинтересовался Свеммель. – Или будешь тянуть до скончания времен, как старик из басни, что никак не мог найти время, чтобы умереть?

Ратарь позволил себе улыбнуться.

– Не такая уж скверная судьба. Сейчас держава наслаждается миром, что не так уж плохо. Как солдат, повидавший немало войн, я скажу, что мир лучше их всех.

– Мир становится лучше, когда народы отдают нам должное, – уточнил Свеммель. – Однако когда мы должны были взойти на трон, никто не желал признавать наши законные права. Нам пришлось сражаться, чтобы воссесть на трон, нам пришлось сражаться, чтобы удержать трон, и с той поры не утихает война! В годы нашей борьбы с узурпатором, – так он обычно называл брата-близнеца, – соседствующие державы воспользовались слабостью Ункерланта. Теперь мы заставили Дьёндьёш уважать нас. Мы унизили Фортвег. Мы преподали Зувейзе урок… во всяком случае, половину урока.

– Все это чистейшая правда, ваше величество, – отозвался Ратарь, – однако в годы вашего славного правления Альгарве не чинила нам зла.

Как любой придворный, он поневоле учился тонкому искусству отвлекать монарха от прошлых – реальных или придуманных – обид, возвращая к нуждам дня текущего.

Иногда конунг отказывался идти в предназначенном направлении. Иногда у него даже были на это свои причины.

– Альгарве жестоко оскорбила Ункерлант в Шестилетнюю войну, – отрезал он. – Держава требует мести, и держава ее получит!

«Жестоко оскорбила» было еще слабо сказано. Если бы тогда рыжики сражались с одним Ункерлантом, а не со всеми соседями разом, они вполне могли пройтись победным парадом по улицам Котбуса, как прошли недавно по улицам Приекуле. Если сейчас альгарвейцы станут воевать с одним Ункерлантом, у них появится хороший шанс провести подобный парад в ближайшее время. Ратарь осознавал меру опасности, а вот конунг Свеммель, очевидно, нет.

С той же преувеличенной осторожностью маршал заметил:

– Месть тем более сладка, когда она неотвратима.

– Все наши слуги только и делают, что объясняют, почему мы не можем делать того, что должны, того, что изволим, – раздраженно бросил Свеммель.

– Без сомнения, такова природа придворных, – ответил Ратарь. – Но многие ли придворные осмелятся сказать вашему величеству, что находится между тем, что должно, и тем, что желается?

Свеммель глянул на него исподлобья. Порой конунг мог стерпеть больше правды, чем можно было подумать. Порой он отправлял на плаху любого, кто пытался молвить хоть слова против уже сложившегося монаршего мнения. Не попробовав, никогда нельзя было знать, как поведет себя владыка на сей раз. Пробовать отваживались немногие. Ратарь входил в их число.

– Ты перечишь нам, маршал? – поинтересовался конунг с искренним любопытством.

– Никоим образом, ваше величество, – ответил Ратарь. – Я стремлюсь служить вам всеми силами. Но также я стремлюсь всеми силами служить державе.

– Мы суть держава, – провозгласил Свеммель.

– Воистину так, ваше величество. Покуда вы живы – и да будут долги ваши года! – вы суть Ункерлант. Но Ункерлант стоял многие века до вашего рождения и будет стоять многие века в грядущем. – Ратарь порадовался, что смог выразить свою мысль, не упомянув о смертности конунга. – Я стремлюсь служить не только Ункерланту нынешнему, но и Ункерланту грядущему.

Конунг ткнул себя пальцем в грудь.

– Мы – единственные, кому подобает судить о благе грядущего Ункерланта.

С такой формулировкой Ратарь не мог поспорить, не переча при этом конунгу. Маршал склонил голову. Если Свеммель потребует чего-то совершенно уже невыполнимого, Ратарю останется или угрожать отставкой (чем злоупотреблять не стоило бы), или сделать вид, что повинуется, и попытаться сгладить последствия монаршего каприза тщательно выверенным неповиновением (метод рискованный сам по себе).

Свеммель нетерпеливо взмахнул рукой.

– Вон, вон с глаз моих! Мы не желаем более видеть тебя! Мы не желаем слышать твои жалобы! Когда мы сочтем, что пришло время покарать Альгарве, мы дадим приказ. И наша воля будет исполнена – не тобой, так другим полководцем.