После войны при содействии сына Маркуса Сэмюэла лорда Бирстеда он приобрел новые, более просторные помещения, которые официально открыл в 1919 году сам Клемент Эттли. Через несколько лет и в них стало слишком тесно, и Энрикес, получив пожертвование в 65 тысяч фунтов от Бернарда Бэрона, главы табачной империи «Каррерас», выкупил старую школу Совета Лондонского графства на Бернер-стрит. В 1930 году там состоялось торжественное открытие Поселения имени Бернарда Бэрона в присутствии герцога Глостера. К началу Второй мировой войны в нем было более 3 тысяч членов.

Поселение располагало спортивным залом, кружками драмы, живописи, танцев, там читались лекции и давались уроки иностранных языков; ежегодно устраивался летний лагерь, проводились концерты, которые обязательно оканчивались молитвой. Однако нет никаких сомнений в том, что главными событиями года для Энрикеса были службы в Великие святые дни – главные праздники иудаизма, которые он проводил самолично.

«Чудесный день, – заметил он после одного Йом-кипура, – пришло около тысячи человек. Полтора часа от начала до конца, идеальная благопристойность и почти невыносимое напряжение… Прочел три проповеди за день. Одну о сексе и азартных играх, другую об Ионе и третью о мире».

Кода поселение открылось, оно получило благословение тогдашнего главного раввина доктора Герца, и даже после Первой мировой преподобный Израэль Броди, сменивший доктора Герца в качестве главного раввина, сам проживал в поселении. Со временем, особенно после того, как там открылась своя синагога, ортодоксальные старейшины общины не без основания стали опасаться, что Энрикес отвлекает молодежь от традиционного иудаизма.

Изначально у него не было такого намерения. Он воспитывался в Реформированной синагоге, но его жена разделяла традиционные взгляды, да и сам Энрикес находился под глубоким влиянием примера и мировоззрения своего шурина Герберта Лоу, ортодоксального иудея, преподававшего раввинистику в Кембридже. Кроме того, он понимал, что молодые люди, с которыми он работал, происходили из ортодоксальных семей. Так, например, он побуждал старших мальчиков надевать филактерии для молитвы, хотя сам такого ритуала не соблюдал, и, не веря в кашрут, всегда старался держать в доме кошерную еду, чтобы члены клуба и их родные могли в любой момент сесть за его стол. Но у ортодоксальных евреев есть еще такая штука, как кошерное богословие, и его деиудаизированный иудаизм и импровизированное богослужение явно к нему не относились. Он, например, иногда по субботним службам зачитывал отрывки из Нового Завета. Или, если взять не такое сильное, но более частое отступление, он любил, чтобы Адон олам – песнопение, которым заканчиваются богослужения в Шаббат, – пели не на традиционную еврейскую мелодию, а на мотив школьной песни «Сорок лет подряд».

Поначалу вызванное всем этим смутное недовольство умерялось благоговением, с которым к нему относились в Ист-Энде, и вообще восхищением им как человеком и его трудом в более широких кругах. Со временем, однако, поднялся разгневанный ропот, который только усиливался из-за антисионистских взглядов Энрикеса.

После Декларации Бальфура Родня более или менее смирилась и прекратила борьбу, и отдельные ее элементы, всеми силами отрекаясь от каких-либо связей с сионизмом, тем не менее участвовали в экономическом развитии Палестины. Но Энрикес так и не сложил оружия. Он считал, что сионизм слишком глубоко укоренился в Ист-Энде, где разрастались группы молодых сионистов, и боялся, что они так или иначе подорвут лояльность еврейской молодежи к Британии.

В 1943 году послевоенные планы на Палестину были пересмотрены, и сионисты вновь потребовали создать еврейское государство, призывая Британию исполнить данные в Декларации Бальфура обязательства. Энрикес воспользовался этим поводом, чтобы вновь повести борьбу против сионизма, и вместе с сэром Джеком Брюнелем Коэном образовал Еврейское общество, во многом родственное созданной в 1917 году Лиге британских евреев. Лига, по крайней мере, привлекла к себе большую часть ведущих представителей Родни. Общество же Энрикеса оказалось намного более скромным делом. События в Европе после прихода к власти Гитлера поставили крест на вере в то, что «прогресс» со временем улучшит положение евреев в мире, и, хотя Родня продолжала с опасением относиться к идее еврейского государства, мало кто мог предложить лучшее решение еврейского вопроса. Энрикес и Коэн, однако, высоко держали флаг своего общества вплоть до создания Израиля, да и после того не могли удержаться от недовольного ропота.

В 1948 году Энрикес ушел из попечителей поселения. Он занимал этот пост тридцать три года и был свидетелем того, как его клуб превратился из горстки подростков в уникальную социальную структуру на службе у всего Ист-Энда. За время войны характер района изменился. Он был разрушен бомбардировкой, и теперь на руинах былых трущоб поднимались большие муниципальные дома. Большинство евреев и многие еврейские религиозные заведения переехали, а оставшиеся по большей части не были особо набожными. Они не испытывали потребности в том роде нравственного руководства, которое могли дать им на Бернер-стрит. Повзрослевшие мальчики из поселения по вечерам в выходные порой приезжали на своих машинах из городских пригородов, чтобы встретиться с друзьями и поболтать о старых временах, но молодежи становилось все меньше. Золотые дни ист-эндского поселения прошли.

Энрикес много лет был председателем Ист-эндского ювенального суда и принес с собой воображение и проницательность, которые отличали его и в поселении. Суд заседал в Тойнби-Холл, и он изо всех сил старался смягчить атмосферу запугивания, обычно окружающую судебное производство. Он всегда начинал день с молитвы и сидел за узким столом лицом к лицу с ребенком и его родителями и старался обращаться к ним как друг семьи. Он отнюдь не попустительствовал юным правонарушителям. Но в то же время ему казалось, что сам факт, что они попали в суд, отчасти объясняется недостаточной заботой со стороны людей его класса. Он посещал мальчиков в Борстале и следил за их судьбой после освобождения. Он старался, чтобы вынесенные им приговоры служили не столько для наказания, сколько для исправления.

Он и его жена постоянно вели войну с собственниками развлекательных аркад и дансингов, которые, как считал Энрикес, своим блеском вовлекают в порок. В 1950-х годах он с ужасом взирал на то, как по всему Ист-Энду рядом с магазинами, продающими табак и сладости, появились торговые автоматы с контрацептивами. Вместе с леди Синтией Колвилл, тоже членом суда Восточного Лондона, он запустил против них кампанию, настойчиво обращался в прессу, парламент и министерство внутренних дел, и в скором времени автоматы убрали.

Его также волновало большое число молодых мужчин, которые зарабатывали проституцией в лондонском Вест-Энде, и он много ночей провел в районе Пикадилли, разговаривая с юношами и оценивая для себя серьезность проблемы. Действия, подобные мерам Гладстона по «спасению» падших женщин[107], легко истолковать неправильно, но Энрикес был непоколебим. Те, кто знал его, верил он, не могут неверно понять его усилия; а остальные не имеют значения. Он так умел реабилитировать юношей, списанных со счетов как совершенно неисправимые, что его суд сделался местом паломничества для социальных работников со всего Лондона. В 1948 году принцесса Маргарет посетила заседание суда, а затем пообедала с Энрикесом в поселении. Он ушел в отставку в 1955 году и получил рыцарское звание в награду за труд на благо молодежи.