К тому времени его здоровье внушало большие опасения. Он страдал диабетом, что делало его вспыльчивым и раздражительным. Потом, в 1956 году, у него обнаружили рак, и он стал спокойно готовиться к смерти. Хирурги решили провести операцию, и Энрикес, к большому своему удивлению – в его реакции чувствуется даже какая-то досада, – выжил. Он умер четыре года спустя от сердечного приступа.

Мало кто из евреев этого века имел такое влияние на молодежь, как Бэзил Энрикес, правда, не все убеждены, что его влияние было всецело благотворным. Сэр Израэль Броди, бывший главный раввин, удалившийся на покой, который во времена ученичества служил на Бернер-стрит, указывал на то, что стекавшиеся в поселение мальчики отнюдь не были юными безбожниками. В большинстве своем, как это прекрасно знал и сам Энрикес, они происходили из религиозных семей, и, таким образом, он не внушал религиозных чувств тем, у кого их не было, а просто заменял один вид иудаизма – и, на взгляд сэра Израэля Броди, более правильный и долговечный – на другой.

Сэр Израэль в 1920-х годах жил в Святом Георгии. Доктор Андре Унгар, в настоящее время раввин в США, жил там в конце 1950-х. Сэр Бэзил к тому времени уже десять лет как удалился от дел, но, сняв с себя обязанность по текущему руководству поселением, он не смог бросить синагоги и проповеди.

Как-то раз две субботы подряд они один после другого проповедовали на одну и ту же тему, но пришли к диаметрально противоположным выводам. Богу, заявил сэр Бэзил, – а говоря о Всемогущем, он производил такое впечатление, будто недавно имел с ним личную беседу, – Богу, заявил он, ему совершенно до лампочки, на каком языке молится человек: на иврите, английском или китайском. Не язык имеет значение, а мысли. А если это так, добавил Ун-гар в своей проповеди, почему бы не молиться на иврите, ведь это еще сильнее объединяет и упрочает еврейский народ, так зачем же отказываться от иврита ради английского?

Последовала болезненная конфронтация – конечно, не в самой синагоге, а в квартире сэра Бэзила на следующий день.

– Рабби, – сказал он, с трудом сдерживая гнев, – вы что же, бросаете мне вызов?

Унгар объяснил, что просто говорит правду так, как он ее видит.

Кто-нибудь из родственников сэра Бэзила побоевитее мог бы вызвать рабби Унгара на дуэль, но вместо этого его позвали вниз, пройтись по продуваемому сквозняком коридору в синагогу. Там сэр Бэзил раскрыл ковчег и встал рядом с Унгаром перед свитками Закона.

– По-моему, в такой момент нам нужен Божий совет, – сказал он и, закрыв глаза, горячо и долго молился по-английски.

Закончив, он открыл глаза, улыбнулся, пожал Унгару руку, закрыл ковчег, и они поднялись вверх вместе, беседуя о Перголези и Бахе.

Англия и все английское были чрезвычайно важны для Энрикеса. Когда доктор Унгар, венгр, признался, что не испытывает большой любви ни к Венгрии, ни к Англии, ни вообще к какой-то отдельной стране, Энрикес недоверчиво прищурился.

– Но патриотизм, – сказал он с болью в голосе, – патриотизм – это же благороднейшее чувство. Я просто не понимаю, как человек может чувствовать себя полным без него. Это одна из самых ценных вещей в моей жизни.

Его «британство» в самом деле было одной из причин, почему он так настаивал на том, что молиться нужно по-английски, а не на иврите. Не то чтобы он по-настоящему верил – хотя, возможно, и вправду верил, – что Бог англичанин, но ему нравилось думать, что язык Шекспира и Мильтона – самый уместный для того, чтобы обращаться к Творцу.

Как вспоминал доктор Унгар, он был «чертовски хороший проповедник»: «В его красноречии был огонь, напряжение в паузах, сила в недомолвках. Не надо ставить ему в вину то, что он по сути повторял одну и ту же дюжину проповедей раз за разом; многие профессионалы справляются ничуть не лучше».

В основном он обращался с увещеваниями. Он ненавидел притворство, двуличие, корыстолюбие, похоть – особенно похоть, и шипел на шипящих звуках, словно спустившая шина. При составлении речей он черпал вдохновение из чрезвычайно глубокого знания английской литературы и истории, стараясь расцветить свой язык и наглядно проиллюстрировать доводы. Из еврейской литературы и истории он черпал не так много, ибо плохо разбирался и в той и в другой. Еврейскую философию и закон он почти не знал, но верил, что убеждения важнее знания, и эта уверенность придавала силу его словам.

Но проповеди редко движут миром, а Энрикесу все-таки удалось сдвинуть его и коренным образом повлиять на жизни и судьбы сотен, может быть, тысяч молодых мужчин и женщин. Как мы говорили, ортодоксы смотрели на это с некоторым опасением по причине его либеральных взглядов, но к 1930-м годам, когда его влияние достигло своего пика, религиозные традиции и правила, привезенные с собой иммигрантами, уже успели атрофироваться. На большей части еврейского Ист-Энда отчасти как реакция на фашизм побеждали крайне левые взгляды в сочетании с воинствующим атеизмом, и Энрикес помог сохранить для веры тысячи молодых людей, которые иначе наверняка были бы потеряны для нее.

Как же он это сделал? Во-первых, дело в самой его личности. Как мы говорили, это был высокий, светловолосый полубог, герой, солдат, мужчина из тех, кого обожают все школьники, но без типичной для религиозного человека отстраненности, и в каком-то смысле он так и не повзрослел. Поглядите на его фотографии в летних лагерях – в шортах, гольфах и ботинках, с ясным лицом, горячий, готовый к веселью – мальчишка среди мальчишек.

Он по своей сути оставался вечным бойскаутом в своей любви к спортсменам и спорту, к честной игре, в выполнении своего долга (а в его случае и больше того) перед другими, пении вокруг костра, духе игры и простой, без всяких усложнений, приличной, теплой, юношеской фамильярности. Он еще долго после того, как ушел на покой, приходил в поселение и никак не мог расстаться ни с мальчиками, ни с самим этим местом.

Точно так же можно объяснить и его успех как мирового судьи. Это был мальчик, который разбирал плохое поведение других мальчиков, и, хотя между их детством и его собственным лежит неизмеримая пропасть, он прожил в Ист-Энде достаточно долго, чтобы своими глазами увидеть, что делает бедность, и понять, что заставило их пойти по кривой дорожке и как можно помочь им вернуться на прямой путь.

То, что он происходил из богатой семьи, не мешало ему в суде, а в поселении стало огромным преимуществом. Большинство его подопечных происходили из иммигрантских семей, а евреи из Польши и России взирали на молодых еврейских аристократов, которые оказывались в их среде, чуть ли не теряя дар речь от благоговения. В Восточной Европе еврейских аристократов было немного, и очень немногие из них оставались иудеями. Считалось само собой разумеющимся, что для того, чтобы добиться успеха в жизни, надо отказаться от веры, и, если успешный еврей оставался евреем, да еще и жил среди них, они просто не могли поверить своим глазам. Именно поэтому, как мы говорили, еврейские массы считали сэра Мозеса Монтефиоре кем-то вроде исполняющего обязанности мессии. Но даже и сэра Мозеса они видели только мельком и хранили о нем память. Энрикес же пришел жить вместе с ними, работать вместе с ними, быть рядом.