Я много в чем сомневаюсь, мессир. Но только не в вашем благородстве. Вы человек чести, и, что бы ни было у нас в прошлом, я знаю: вы верны своему долгу и своему слову. Поэтому я и доверился вам. А теперь поспите немного, вам необходимы спокойствие и сон.

– Я сам знаю, что мне необходимо. И если хочешь, чтобы я был спокоен, то должен поведать, кто ты на самом деле. Ты Арно де Бетсан, ты Мартин д’Анэ и в то же время рыцарь из Аскалона Фиц-Годфри, а теперь вот – беглец от Старца Горы, ассасин. Сколько обличий, сколько имен, сколько судеб! Ты изменчив, как вода, и все же я вынужден зависеть от тебя и начинаю доверять. Мне самому это кажется невероятным, однако, если ты хочешь, чтобы мы и впрямь стали друзьями, что нередко случается с теми, кто вместе прошел испытания, ты должен раскрыться передо мной до конца. Теперь у нас есть на это время… мне так кажется.

Поразмыслив, Мартин опустился подле лежанки маршала, довольно долго сидел без движения, опустив голову, а когда поднял, Уильям увидел на его лице чуть кривую ироничную усмешку.

– Может, и впрямь время настало. И я готов исповедаться перед вами, мессир де Шампер. Но учтите, моя исповедь откроет перед вами такие повороты и провалы в моей судьбе, что вряд ли вы поверите, что все сказанное мною правда.

– Пути Господни неисповедимы. По крайней мере, если ты окажешься хорошим рассказчиком, это отвлечет меня от мыслей о боли.

И Мартин заговорил. Сначала негромко и спокойно, почти бесстрастно, потом голос его стал резче, лицо побледнело, но он ничего не скрывал. Он и сам не ожидал, что его замкнутая душа так нуждается в откровении.

И перед кем? Тамплиером, врагом, преследователем! И братом Джоанны.

Мартин был благодарен, что Уильям не перебивает его, ибо одно неосторожное слово, один возглас негодования, и он бы замкнулся, ушел, и кто знает, смог бы вернуться к человеку, узнавшему о его тайнах… позорных тайнах, особенно в глазах рыцаря ордена Храма. Но Уильям молчал, и Мартин поведал ему все. Сирота в доме ордена Святого Иоанна в Константинополе, приемыш евреев, воспитанник ассасинов, ученик рыцарей, шпион, лазутчик, проводник, предатель… Де Шампер не проявил волнения, даже когда Мартин поведал, как по приказу Ашера бен Соломона он завлек воинство крестоносцев в ловушку при Хаттине, как позже возненавидел самого маршала, когда тот приказал его пытать. Поведал он и о другой стороне своей жизни: дороги по Европе, десятки личин, какие он принимал, чтобы укрывать беглых евреев, потом рассказал о любви к дочери своего работодателя из Никеи, о надежде жениться на ней. Наконец его рассказ коснулся Джоанны.

Трудно поведать о своих бесчестных намерениях брату женщины, которую использовал, как и трудно объяснить, как она стала дорога для него, как заполонила душу, хотя он так долго и настойчиво гнал мысли о ней. Конечно, Мартин не все рассказывал о своих отношениях с Джоанной – было нечто, что принадлежало только им двоим, – но его голос невольно выдавал недосказанное, в нем звучали нежность и теплота, а в глазах появлялся особый свет.

– И все же я понимал, что нам не суждено быть вместе. Поэтому и вернулся к Руфи бат Ашер в Никею.

Теперь он сам верил в это, верил, что только недосягаемое для него положение Джоанны, супруги английского рыцаря, кузины короля Англии, заставило его, человека, служащего евреям, воину-наемнику, оставить любимую, чтобы жениться на другой.

А потом… Он не скрыл, как был обманут, как его отдали ассасинам, и он…

И тут Мартин вдруг не сдержался и заплакал. Слезы потекли из его глаз, голос стал срываться до шепота, он задыхался.

– Что происходит? – раздался позади них голос вернувшегося Ласло Фаркаша.

Мартин метнулся прочь, но когда хотел выйти, Фаркаш его удержал.

– Не беги. В селение прибыли чужаки.

Привычка быстро реагировать на опасность вмиг заставила Мартина собраться. Он вытер слезы и, стараясь не смотреть на Шампера, выслушал сообщение венгра о том, что недавно в это глухое селение заехали на ночевку некие торговые люди, которые направляются ни много ни мало в Масиаф к Старцу Горы.

– Это какой-то торговый еврей из Антиохии со своими спутниками. Местный староста сообщил, что они уже не первый раз направляются к Синану с товарами – пряностями, оружием, тканями. Опасности для нас от пришлых вроде нет, если, конечно, они нас не заметят и не оповестят в пути кого-нибудь из дозорных Старца Горы. Так что лучше бы нам тихо отсидеться до темноты, а потом незаметно уехать.

– Нет, маршал слишком плох. Ему нужно хотя бы два-три дня покоя. И даже если торговцы проведают о нас, у нас будет время скрыться, когда они уедут. Путь в Масиаф не близкий, они не скоро сообщат о том, что видели тут чужаков. По крайней мере торговцы не станут сообщать об этом встречным ассасинам. Обычно у них свои дела и они предпочитают не вмешиваться в местные дрязги.

Мартин уже окончательно взял себя в руки, говорил спокойно, но на Шампера так и не решился взглянуть. Потом он сидел в углу, обхватив колени, смотрел, как выходила и уходила молодая мать, плакал ее ребенок, к вечеру вернулся с пастбища ее муж, в загоне за стеной возились и блеяли овцы, женщина готовила еду на открытом, обложенном камнями очаге посреди хижины. Они съели немного сыра, лука и свежеиспеченных лепешек, порой выглядывали из-за потертой шкуры на дверном проеме, чтобы узнать, что происходит в селении. Ласло иногда выходил. Этот невысокий смуглый храмовник в приобретенном им балахоне козьей шерсти и замусоленной чалме внешне почти не отличался от местных жителей, поэтому пришлые не обращали на него внимания, и он вызнал, что они расположились в доме старосты селения, трапезничают с ним, расспрашивают о дороге в горах, о постах людей Синана. Мартину Ласло велел не высовываться. Если этого смуглого коротышку венгра, знавшего местный говор, пришлые могли принять за кого-то из окрестных уроженцев, то на высокого, светловолосого и голубоглазого Мартина непременно обратили бы внимание. Но Мартину и так было не до того, чтобы разгуливать среди этих убогих хижин, ибо к вечеру Шамперу опять стало хуже.

Уильям горел, бредил, что-то бормотал в полузабытьи, а то вдруг куда-то рвался, выкрикивал приказы. Мартину приходилось зажимать ему рот, наваливаться, когда тамплиер начинал приподниматься и в бреду кричал от боли, стонал, пока опять не затихал, сотрясаясь от дрожи и обливаясь потом. Порой Уильям приоткрывал глаза, сквозь горячечный бред узнавал Мартина, обтиравшего его горячий лоб влажной ветошью, один раз даже улыбнулся и сказал: «Спасешься, если покаешься», – но потом опять проваливался в беспамятство.

Утомленный бдением над раненым, Мартин забылся сном только под утро. Но вмиг очнулся от легкого прикосновения.

Рядом на корточках сидел Ласло, прижимая палец к губам.

– Тсс. В селении ассасины. Я узнал их предводителя в островерхом шлеме, который возглавлял отряд в том проклятом каменном котловане.

Сабир! Хуже и быть не могло. Выследил их все же Терпеливый!

Снаружи едва начало светать, но, выглянув из-за шкуры, которой был занавешен вход, Мартин увидел, как несколько одетых в темные одежды ассасинов шныряют по селению, но пока как будто не проявляют беспокойства. Они напоили коней и теперь о чем-то переговаривались, столпившись у колодца. Мартин даже смог разглядеть Сабира в его высоком шишаке со стрелкой, защищавшей нос и затенявшей лицо, пластинчатых доспехах и двумя кинжалами на алом поясе ассасинов.