он не знает, когда вернется. Художественной школы там пока нет, может, будет на следующий год, написал он, или еще через год. Но зато есть милая девушка, она работает в кафетерии, и им обоим нравится гулять по какому-то месту, которое он называл «зыбун». В открытку были вложены двадцать фунтов – новенькая хрустящая купюра. Шагги долго размышлял об этих деньгах. Он позволил себе помечтать: Лик, ждущий его на далеком автобусном вокзале. А в итоге он потратил деньги на свежее мясо и удивил Агнес полной миской стовиса.

В рождественской открытке было и еще кое-что: линованная страничка из школьной тетради с карандашным рисунком маленького мальчика, который сидел, скрестив ноги, в изножье незастеленной кровати спиной к художнику, и в том вместе, где пижамная курточка не доходила до пижамных брюк, зрителю было видно основание его оголенной спины. То, что привлекало внимание мальчика, невидимо размещалось за изгибом его тела. Мальчик был увлечен, его лицо оставалось в тени, и он вроде бы играл с маленькими игрушечными лошадками, которые вполне могли быть деревянными игрушками, военной конницей или троянскими конями. Шагги знал, что они представляли собой на самом деле, что они были пахучими куколками, яркими и веселыми, а предназначались они для маленьких девочек. Они были хорошенькими пони, и Лик знал это. Он всегда знал.

Холодный северный ветер с ревом гулял по бетонной прачечной, щипал Шагги за покрасневший нос. Когда ему стало не под силу выносить это, он сунул открытку с листом бумаги в карман куртки и отправился назад – домой.

Когда он вернулся, в квартире повсюду горел свет. Украденные нарциссы продолжали вянуть, и он почувствовал запах дрожжей и гниения в ее узилище. Шагги послушал завывания предупреждающего голоса оператора и положил телефонную трубку на рычаг. Она не сидела без дела, пока его не было – на телефонной книжке лежала красная авторучка, и на старых именах появились свежие царапины.

Агнес спала в своем кресле. Она напоминала оплавленную свечу: ноги безжизненно вытянулись, голова свесилась набок. Шагги обошел ее с другой стороны, потряс спрятанными банками пива «Теннентс», проверяя, сколько она успела выпить. Посмотрел в бутылку водки на свет, прикинул, сколько там осталось. Она выпила почти все.

Он в тишине прислушался к ее кашлю сквозь беспамятство, потом она рыгнула, и густая желчная слизь появилась на ее губах. Шагги залез в рукав ее джемпера, осторожно, чтобы не разбудить, вытащил оттуда кусок туалетной бумаги. Тренированным пальцем он залез ей в рот и выудил оттуда мокроту вперемешку с желчью. Он аккуратно отер ее рот, осторожно вернул ее голову на прежнее место – на левое плечо.

Шагги чувствовал пустоту в животе: она находилась ниже желудка и ощущалась сильнее, чем голод. Он сел у ее ног и начал тихо разговаривать с ней.

– Мама, я тебя люблю. Прости, что не смог тебе помочь вчера.

Шагги осторожно приподнял ее ногу, сначала расстегнул ремешки на щиколотках, потом стянул с нее туфли на высоких каблуках, затем вытащил жесткий шов ее черных колготок, застрявший у нее между пальцев. Он нежно потер холодные подушечки ее пальцев, потом осторожно вернул обе ноги на пол. Все это время он тихо говорил с ней.

– Я сегодня был в Сайтхилле, – прошептал он. – Оттуда виден весь город.

Он поставил ее туфли сбоку от кресла и снова встал над ней. Он со знанием дела пошарил пальцами под ее мягкими обвисшими грудями, пока не нашел середину и через тонкий джемпер не расстегнул застежку «бабочка» ее бюстгальтера. Он увидел, как рухнули ее отпущенные на свободу тяжелые груди.

– Тебе, наверно, нравилось жить там. Столько всего видно, – прошептал он. – У меня голова кружилась, когда я думал обо всем этом.

Согнув пальцы, он нашел бретельки ее бюстгальтера. Сместил их на плечи, полностью освободил тяжелую плоть от давления нейлона. Агнес пошевелилась, но не проснулась. Она снова закашлялась. В глубоком мокротном кашле смешалось все: шахтерский дом и плесень, теплый лагер, а теперь еще и холодная ночь у реки. Шагги потер ее грудину, подумал, холодно ли в полицейских камерах. Ее голова откинулась назад, на мягкую спинку кресла, и он быстро и инстинктивно взял ее голову пальцами за виски и осторожно наклонил вперед.

– Я, как только смогу, брошу школу. И не надо со мной спорить. Мне нужно найти работу и увезти нас обоих отсюда, – сказал он. – Я думал, может, когда-нибудь отвезу тебя в Эдинбург. Мы бы посмотрели Файф, даже Абердин[160]. Я, может быть, даже заработал бы на передвижной домик. Как ты думаешь, может, тебе тогда стало бы лучше? – Шагги улыбнулся ее спящему лицу. – Что скажешь?

Он некоторое время прислушивался к ее дыханию, потом протянул руку и расстегнул молнию на ее юбке. Юбка соскользнула с нее легко, и живот благодарно поднялся, почти как заквашенное тесто из миски.

– Нет? Я думаю, нет, – прошептал он.

Шагги засунул руку в ее храпящий рот и вытащил один за другим ее зубные протезы, чмокнувшие при отрыве от десен. Он завернул их в туалетную бумагу, аккуратно положил на подлокотник. Нежными пальцами он помассировал ей голову, взъерошивая ее черные волосы. Он массировал ее кожу на голове, как она любила. Волосы у корней были неприлично белы.

Агнес снова закашлялась, сухое першение в ее горле с грохотом скатилось в живот и мгновенно стало тяжелым и густым. На ее губах снова появилась желчь. Шагги перестал перебирать пальцами ее волосы, потянулся к туалетной бумаге, но что-то остановило его. Он прислушался к ее кашлю. «Наверно, Лик все же был прав».

Внутри у нее снова забулькало, голова упала назад, замерла на мягком подголовнике кресла. Агнес рыгнула, он увидел желчь, пузырящуюся на голых деснах и накрашенных губах. Шагги стоял, прислушиваясь к ее дыханию. Поначалу оно стало более тяжелым, хриплым, затрудненным. Ее брови чуть нахмурились, словно она услышала какую-то неприятную для нее новость. Потом ее тело сотряслось – не сильно, а так, словно они снова ехали по неровной дороге Питхеда, и ее тряхнуло на заднем сиденье такси. Он уже собрался сделать что-нибудь, прочистить ее гортань пальцами, помочь ей, но тут ее дыхание стало постепенно замедляться, оно сходило на нет, словно удалялось и оставляло ее. И тогда ее лицо изменилось: беспокойное выражение исчезло, сменилось, наконец, мирным. Ее тихо унесло прочь на высокой волне запоя.

Спасать ее было поздно.

И все же он с силой встряхнул ее. Но она не проснулась.

Он встряхнул ее еще раз,