а потом долго плакал над ней, она уже давно перестала дышать, а он все плакал. Но слезы не вернули ее.

Поздно.

Шагги как мог расчесал ее волосы. Попытался прикрыть бесстыдную седину у корней, сделать ей ту прическу, которую она любила. Он развернул зубные протезы и нежно вставил их назад в ее рот. Потом он туалетной бумагой стер следы рвоты с ее подбородка, нанес помаду на губы, постарался, как мог, закрасить уголки, не выходя за линию губ. Он отошел от нее, отер слезы с глаз. Она, казалось, спала. И тогда он наклонился к ней и поцеловал в последний раз.

1992

Саут-Сайд

Тридцать два

По большому счету пыли на фарфоровых фигурках Агнес не было, но Шагги потратил утро на их протирку. При переезде в комнату миссис Бакш откололся кусочек уха у крохотного олененка, а красивая девочка, продававшая румяные яблоки, потеряла целую руку, в которой так и остался ее красный макинтош[161]. Неделями он, глядя на них, чувствовал невыносимую боль. А теперь аккуратно стер с них пыль и вернул каждую на свое место.

Этим утром он взял длинноногого олененка, осторожно покрутил в руке. Про скол на левом ухе он знал, но теперь, присмотревшись внимательнее, увидел, что краска сходит с его ресниц, а на боку стираются белые пятнышки. Это разозлило его. Он всегда был так аккуратен с фигурками. Всегда старался изо всех сил.

Шагги сжимал фигурку, пока костяшки пальцев у него не побелели. Олененок продолжал улыбаться своей безмятежной улыбкой. Он нажал на изящную переднюю ножку, сначала легонько, потом стал давить все сильнее и сильнее, пока фарфор не треснул. Фигурка, ломаясь, издала ужасный, скрежещущий, щелкающий звук. Он долгое время стоял, не дыша. Под глянцевым блеском фарфора была грубая известковая керамика. Он провел пальцем по острой кромке разлома. Потом бездумно принялся давить сильнее и сильнее, пока не обломал оставшиеся ножки. Шагги посмотрел на обломки, лежащие на его ладони, понял, что ему больше невыносимо видеть это, и бросил разломанную фигурку в пространство между изголовьем кровати и стеной. Потом быстро взял свою куртку и пакет с рыбными консервами, которые купил у Килфизера, и, заперев дверь своей комнаты, вышел под живительный дождь.

Шагги словно в полусне двигался в сторону главной дороги. Несмотря на дождь, пакистанцы деловито выставляли на улицу из своих магазинов ящики с коричневыми овощами. Из видеопроката болливудских фильмов доносилась громкая скрежещущая музыка, а его окна пестрели яркими плакатами с изображениями темнокожих мужчин, экстатически обнимающих волооких женщин. Он остановился на секунду, чтобы разглядеть их получше, потом, никем не замеченный, прошел мимо.

Он сел в оранжевый городской автобус, и водитель с громким щелчком прокомпостировал ему длинный белый билет, детский – за полцены. Он поднялся на второй этаж и устроился на одном из последних сухих мест. Автобус полз вместе с медленным автомобильным потоком, но Шагги было все равно. Он протер запотевшее стекло и принялся смотреть на город за окном. Автобус затрясло – он свернул в заброшенный квартал справа. На земле под дождем лежали фронтоны полуразрушенных домов. Над грудами мусора смущенно возвышались оголенные ярко раскрашенные гостиные и обклеенные обоями коридоры. В одном из задних дворов все еще оставалась натянутая между двумя самодельными шестами веревка с кичливо полощущимся на ней чистым бельем. В другом дворе счастливые детишки пинали мяч среди снесенных до основания домов.

Автобус, урча, переехал на другой берег Клайда. В воде отражалась серая громада крана Финньестон[162], одиноко и бессмысленно возвышающегося над водой. Шагги снова протер запотевающее окно и задумался о Кэтрин. Его мысли всегда обращались к ней, когда он видел ржавеющие краны. Она не приехала на похороны Агнес. Она сказала Лику, который потом передал Шагги, что хочет помнить мать такой, какой та была в лучшие свои времена. Что ей не пойдет на пользу увидеть, до чего пьянство довело мать. И теперь, глядя на краны, Шагги понял, что больше не может четко представить себе лицо Кэтрин. Он спрашивал себя, а что видит Кэтрин, когда вспоминает их маму. Может быть, она видит только приятное.

Агнес сожгли ярким холодным утром.

Шагги провел рядом с ее телом почти двое суток. По ночам он накидывал на нее одеяло, а наутро снимал его. Он включил камин, когда ее тело остыло, но от этого не было никакой пользы – ее тело не могло согреться. Он позвонил Лику в общежитие на юге, сообщил, что мать умерла. Лик выждал, когда Шагги перестанет плакать – а плакал Шагги долго, – потом сказал ему, что он должен делать, шаг за шагом, а потом терпеливо повторил все снова, и Шагги все записал в телефонную книгу Агнес. Потом Шагги думал, как это было здорово, что Лик тогда, разговаривая с ним, не потерял терпения.

Лик приехал на север ночным автобусом. Он преодолел столько миль, а в конце пути остановился в десяти футах от тела Агнес. Он, казалось, был не в силах подойти к ней ближе. Он оставил на Шагги заботы о ее теле, просто смотрел, как брат, склонившись над столом, разбивал и склеивал дешевые камни, пока не соорудил для матери пару почти одинаковых сережек.

Лик организовал кремацию. Шагги всю неделю ходил за Ликом, он слишком устал, чтобы плакать, был слишком угнетен, чтобы предложить еще какую-то помощь. От окружного прокурора в похоронную контору, потом в церковь – Шагги плелся за старшим братом, бледный, бесполезный, бессловесный. Несколько раз Лик бросал то, чем занимался в данный момент, и поворачивался к брату. Он ничего не говорил, он давал Шагги возможность облегчить душу. Шагги пытался, он хотел рассказать Лику, что случилось, но слова застревали у него на языке, он не мог признаться. Он говорил только, что сильно устал в тот день и жалеет, что не смог сделать больше.

Департамент социального обеспечения оплачивал кремацию, но не стал покрывать стоимость похорон, потому что на участке Вулли и Лиззи не осталось места. Лик не стал сообщать о ее смерти в газете – объявления в «Ивнинг Таймс» не было. Но одна женщина из соседнего двора время от времени посещала собрания АА вместе с Агнес, и вскоре по братству распространилась весть о ее смерти, и к дверям стали приходить незнакомые люди. Потом известие о ее смерти добралось до Питхеда, и все старые упыри заявились в крематорий в Далдови.

Большой