l:href="#n_1424" type="note">[1424], колхозницы смеялись: «Вот, городской, погляди, как хлебушек не на деревьях растет. Что, мешок не подымешь – пупок развяжется?»

Однажды пупок, действительно, развязался. Пытаясь поднять мешок, папа упал в корчах на землю – грыжа. Женщины не смеялись, отвезли его после работы домой. Папа отлежался дня три и вновь пошел на работу, правда, тяжелых мешков один уже не таскал.

Это был один месяц активной более-менее нормальной жизни. Даже радость после большого горя.

Фронтовые сводки. Добровольцем в Латышскую дивизию

Сводки с фронта все поступали тревожные и призывали всех как одного встать на защиту Отечества. Появились плакаты в правлении колхоза и колхозном клубе «Родина-мать зовет!» «Смерть немецким оккупантам!», «Бей немецкую гадину!», «Спасай свою семью, свой дом, Родину-мать».

Самый трогательный лозунг для моего брата Алика был: «Все на фронт бить фашистского гада». Каждый день мобилизовали мужчин в РККА на фронт. Так в начале августа ушел и Николай Кулагин. Потом начали приходить похоронки о смерти на фронтах наших соседей. Крики, плач, стоны жен, детей, матерей, отцов стали каждый день слышны на улице и из домов. Стало грустно и страшно. В эти дни Алик написал в райком партии заявление с просьбой отправить его в формируемую латышскую стрелковую дивизию[1425]. 16 августа брата вызвали вместе с Юдой Лоткиным в Бутурлино к Бренгулю[1426] – представителю Латвии. Там оформили добровольцами на фронт. Алик вернулся домой и все рассказал. Мы места себе не находили. Но Алик ободрял нас. Он сказал: «Я вас вывел из Лудзы от фашистов, а теперь я должен помочь их разбить и отомстить за всех убитых. А потом приеду с победой к вам в Латвию, и будем жить лучше. Илька уже большой, работает хорошо. Папа будет работать с Илькой. Он уже весь колхоз знает». Алик пошел с Юдой Лоткиным к председателю колхоза Андрееву Андрею Андреевичу, попросил, чтобы нам дали лошадей на 20 августа для наших семей, провожающих добровольцев на станцию Смагино. Все это было сделано. 20 августа 1941 г[ода] состоялся отъезд моего брата в Латышскую дивизию. Проводы его живого в последний путь. Мы проводили все время вместе, не зная, что мы больше не увидим друг друга. А ведь это был мой самый любимый, преданный, красивый, смелый неповторимый братик Алик. Как я так вроде бы «легко» провожал его, надеясь на чудо. Но это было! Мама беспрерывно до проводов плакала, как бы его уже оплакивала. Папа ходил, складывал руки и ломал пальцы, все просил Б[о]га о спасении нас всех. Вот так проходили дни до проводов. Плач и стон дома нарастал, так как соседние семьи, получив похоронки, оплакивали своих родных и близких.

Страх не случайно усиливался у нас с каждым днем. Я просил Алика об одном: пиши каждый день открытку и одно слово – «жив!» Не думал я, что открыток не будет, а только самоскладные треугольники. Брат обнимал меня, сажал к себе на колени и целовал, успокаивал, так как я ходил из угла в угол и плакал. Мне было страшно оставаться одному в такое время, когда родных, кроме мамы и папы, не оставалось. Я ходил по дому и молил, чтобы погибли Гитлер и его банда разбойников.

Я попросил моего бригадира освободить меня на эти дни от полевых работ, чтобы больше быть с братом вместе. Бригадир пошел мне навстречу, так как у него тоже на фронте было два сына. Так мы готовились к расставанию с братом навечно.

Наступил злосчастный день 20 августа. Сам бригадир Тарасов часам к 7 утра привел две подводы. Собрались соседи, так как нас уже многие знали, была и одна эвакуированная из Ленинграда [1427] Полина Андреевна (она с нами поехала до станции Смагино) до места отправки.

На «порядке» собралось много народу, но было тревожно и грустно, потому что все плакали. Они уже были, как тогда начали называть, семьи погибших, и они благословляли нас в дорогу. Мы все расселись. Я, как обычно, за кучера, брат на второй подводе тоже взял вожжи. Соседи принесли нам отварное мясо, хлеб. Мама взяла собой зажаренные котлеты с картошкой. Прибежала Клавдия Кулагина и принесла брату рубашки, брюки и телогрейку. Сказала, что ночью может быть холодно, а потом ее девочки, Леночка и Валя, принесли в плетенной из березового лыка корзине огромный пирог-каравай из пшеничной муки, начиненный вареньем и какими-то фруктами. Все это отдали моему брату Алику со словами: «Дорогой наш дядя Алик, тебе сладкой дороги и счастливого пути…»

Мы двинулись в путь. Ехали мимо колхозного клуба, мимо правления колхоза, нас провожали до конца села. За селом лошади пошли рысцой по пыльному грунтовому большаку от села Крутец до Бутурлина. Часа через три сделали привал. Распрягли лошадей, пустили на привод по травяной полянке у леса. Разожгли костер, вскипятили воду и сели на траве поесть. Разрезали пирог-каравай. Компания была большая: папа, мама, брат Алик, я, Лоткины Юдл, Рахель, Геня, Полина Андреевна. Брат нас ободрял. Говорил, что пройдет страшное время и мы встретимся все в Лудзе, в Риге в Латвии. И будем вспоминать этот день.

Через час мы запрягли лошадей и вновь тронулись в путь. Приехали в Бутурлино. Там было много новобранцев с разных сел. Нас встречали офицеры военкомата и другие военные. Сразу направляли на станцию Смагино. Брат остановил лошадей, зашел в какой-то двор и переоделся в одежду, которую дала Клавдия, а свои вещи – брюки галифе, темно-синюю гимнастерку ремень и свою фуражку (это была форма рабочей гвардии в Латвии 1940–1941 гг.) – отдал мне. Сказал: «Что сможешь, носи, будешь думать, что я с тобой рядом». Я заплакал и бросился ему на шею, и он тоже впервые заплакал. Затем подошел к папе и маме, крепко их обнял и целовал. Постояли, обнимались, плакали, ободряли друг друга.

Потом расселись по подводам и поехали на станцию. Приехали на вокзал, там негде было даже поставить лошадей. Папа остался сторожить их, а мы пошли в помещение вокзала. Было уже около 10–11 вечера.

В помещении вокзала было много людей. Сидели на полу на мешках, на деревянных чемоданах, негде было даже стоять, не только присесть. Брат категорически стал уговаривать проститься и ехать обратно. Мы уезжать не хотели. Брат пошел узнать, когда будет поезд, ответили, что, может быть, утром в часа четыре. Так мы и попрощались с Аликом и Юделем Лоткиным и тронулись в обратный путь. Вместо брата на второй подводе кучером стал папа, а я ехал с мамой и Полиной Андреевной. Приехали под утро домой. Было пусто