— Удачи, друг мой.

Я поцеловал ее в щеку и ушел. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Мне следовало думать о судьбе империй и состояниях великих мира сего. А единственным образом в моих мыслях был образ молодой женщины, прекрасной и заплаканной.

На следующий день — рано настолько, насколько допускали правила хорошего тона, — я нанес визит сэру Эдварду Мерсону, послу ее величества во Франции. Я был более или менее уверен, что это обернется пустой тратой времени, но достаточно провел среди английских государственных служащих, чтобы понимать: необходимо использовать все возможности, заградить все пути, откуда могут пойти обвинения. Если дело примет скверный оборот (а я не исключал такую возможность), причиной, почему все вышло именно так, без сомнения, назовут то, что я не поставил в известность британское посольство.

Утро выдалось странное — островок безмятежности среди окружавшего меня хаоса. Сэра Эдварда не было на месте — был сезон охоты, а он не принадлежал к тем, кто позволит делам встать между ним и перепелкой. Поэтому я оставил сообщение и, не зная в точности, что делать дальше, прогулялся до английской церкви, где по воскресеньям собирались — само собой разумеется — все английские эмигранты (кроме меня), чтобы послушать слово Божье и вдохнуть аромат Родины. Я словно бы ступил в иной мир. Церковь была отличной имитацией английской готики, которую за последние полвека выдумали люди вроде моего отца. Я отсидел всю службу — впервые за многие годы. Отец, возможно, перестраивал церкви тут и там, но редко посещал их по причинам иным, нежели профессиональные. Кэмпбеллы в вере были прилежны и брали меня с собой в Сент-Мэри в Бейсуотере каждое воскресенье, но не усердствовали сверх меры в своей религиозности. А служба в школьной часовне (двадцать минут молитвы, гимн, проповедь) по утрам была столь обыденной, что, полагаю, большинство мальчиков даже не понимали, что она имеет какой-либо религиозный смысл. Это была просто часть дня, время, когда можно уйти в свои мысли и помечтать.

Но я поймал себя на том, что отдыхаю. Накатывающие звуки хорошего гимна, плохо спетого, особенно пробуждают воспоминания. Проповедь удачно сочетала в себе комичные пустячки со скукой, что сделало ее приятной, и сам запах того места напомнил мне про Англию так, что совершенно застал меня врасплох. Созерцание мужчин в воскресных костюмах, женщин, приложивших столько стараний к своим туалетам и все равно выглядевших чуть нескладно в сравнении с француженками, непослушных детей (которые, как ни старались, не могли усидеть на месте, и потому вся служба перемежалась негромкими утешительными шлепками ладони по задней части штанишек) странно успокаивало. Очень далеко было от здешних скамей до участи пятипроцентного займа «Аргентинской водопроводной компании», но они были тесно связаны.

Наконец служба завершилась, последний гимн был пропет, тарелка для пожертвований заполнилась, благословения даны и получены. Послышалась оживленная болтовня, и органист похвалялся владением инструментом, пока паства потянулась к выходу. Я выждал несколько минут, пропуская ее. Навстречу мне от входа шел священник и меня остановил.

— У вас угнетенный вид, молодой человек.

— Ах, преподобный. Вы даже не представляете…

Кивнув, я пошел дальше. Да и что я мог ему сказать? С чего было бы лучше начать? С неминуемой атаки на финансовую систему Британии? Или с попыток помочь потаскухе, чьим сутенером я был вскоре после того, как она совершила убийство, выйти замуж за английского промышленника и обо всем забыть? Или упомянуть, как несколькими днями раньше хладнокровно убил человека? Это, как я очень надеялся, выходило за рамки опыта служителя англиканской церкви.

Из церкви я уходил недовольный собой. Я сделал все, что мог. Теперь не моя вина, если мир рухнет потому, что никто меня не слушает. Я (так я полагал) раскрыл огромный заговор и передал информацию по назначению. И тем не менее мне казалось, что я должен сделать что-то еще. Гордыня, если хотите. Никто не любит чувствовать себя беспомощным. А еще патриотизм, странно усиленный посещением той странной английской церковки. В то мгновение (одно из немногих таких в моей карьере) я ясно понимал, почему делаю мою работу.

А это породило желание сделать больше, решительно выйти из моей роли сборщика информации, ступив на иную и много более тернистую стезю. Но как подступиться? Я считал, что сумею достучаться через Нечера, и я связался с русскими, но трудность заключалась в том, как уговорить их воспринять меня всерьез. У меня не было никакого официального статуса. Что я предлагал? Начать переговоры от собственного лица? Утверждать, что лично выступаю от имени Империи? Почему кто-то должен мне верить? Мой особый статус в данный момент опирался единственно на знание, а через каких-то несколько дней, когда в четверг утром начнутся торги, этим знанием будут обладать все на свете. Мне нужно было больше полномочий, а чтобы их получить, придется поехать в Лондон.

Поэтому я снова сел на ночной поезд и утром в понедельник сошел на вокзале Виктория, откуда отправился прямо в Форин Офис, чтобы встретиться с Уилкинсоном. Я не спал, пока поезда громыхали по рельсам и корабль мягко покачивался по волнам, бороздя Канал. Цифры и факты роились у меня в голове, пока я старался сложить их так, чтобы они подтвердили, что я ошибаюсь, что ничего подобного не происходит. Я не находил иного объяснения, но все равно не верил до конца в очевидное.

Я понятия не имел, какой прием встретит мое внезапное появление. Мой доклад прочтен? На него хотя бы обратили внимание? Или надо мной посмеются: «Ах, милый мальчик, это происходит сплошь и рядом. Не волнуйся, Банк знает, что делает». Или даже: «Лорд Ривлсток в ярости, что ты испортил ему уик-энд, и потребовал твоего немедленного увольнения». Все эти возможности приходили мне в голову, пока поезд и корабль приближали меня к Лондону Сам Форин Офис — не то место, которое способно внушить посетителю уверенность в себе. Он был построен, чтобы запугивать, и свое дело делает очень хорошо. Его стены и мраморные колоннады спроектированы с прицелом на вечность, творение нации, которая никогда не оступается, никогда не совершает ошибок. Обитатели подобного здания никогда не допустят колоссального промаха, который, как мне казалось, я обнаружил. Я, наверное, ошибаюсь.

Встречу с Уилкинсоном я едва не начал с извинений. Но когда я посмотрел на него, когда он поднял глаза от бумаг, я сразу понял, что он не спал. На лице у него залегли морщины усталости, появилась одутловатость, которая берется лишь из тревоги или изнуренности.

— А, Корт, — сказал он измученно, жестом предлагая мне сесть. — Хорошо. Я надеялся, что вы объявитесь, но поскольку в письме вы не упоминали…

— Мне пришло в голову только позднее. Когда я понял, как мало могу сделать в Париже без дальнейших инструкций, поэтому…

— Да. Ну, я рад, что вы здесь. Хотя как гонец с дурными вестями вы не можете ожидать, что другие будут рады вас видеть.

— Я не ошибся?

— Вы сомневались?

— Нет. Но это не означает, что я был прав.