— …И решил тогда певец предупредить могучего Ингвара. Но давал он страшную клятву и не мог вести прямые речи. Поэтому запел он песню про молодого конуга, которого зовут в гости теща и тесть, зовут, чтобы погубить злой смертью. И не слышит молодой конуг, как предупреждают его шумные волны, как свистит в ушах ветер, как тревожно ржет его вороной конь. Едет конуг на верную смерть — и улыбается в ожидании веселого пира…

Мислобор вновь ненадолго умолк, а Згуру представилось чернобородое лицо с тонкими красивыми губами. Согласился бы Ярчук вот так, спокойно, с улыбкой, отдать своего кровника в руки врагов? Наверно, нет. Но ведь Асмут не кровник комиту Згуру! А если надо защитить Ивицу, то должно сходиться с обидчиком лицом к лицу, как и надлежит альбиру…

— …Слушает Ингвар песню, подпевает, улыбается яркому солнцу. Невдомек ему, что песня эта — о нем самом. Срывает он листья клена, украшает ими сбрую своего коня, утыкивает цветами конский очелок. И понимает певец, что не спасти ему Ингвара, суждена ему смерть, влечет его темная сила к бесславной гибели. Наверно, завистливые боги послали Ингвару этот ясный весенний день, чтобы опьянить его разум. Едет могучий Ингвар, не чуя близкой гибели, а вдали уже показались черные вежи Роскильды, и громко поет соловей, и пятнами крови алеет пахучий шиповник…

Негромкий голос умолк, и холодом повеяло от угасшего костра. Згур потер разом похолодевшие руки. Да, сейчас

весна, скоро запоют соловьи, а там и шиповнику цвести. Только здесь, в Сури, он, говорят, не красный, а белый…

— Моего отца зарубили во сне, — вновь заговорил сын Рацимира. — Дядю убили отравленной стрелой. Другие родичи погибли так же — не в честном бою. Вначале я ненавидел убийц, но потом понял — это и есть власть. Ее добиваются только так — изменой и подлостью. Поэтому я не вернусь в Савмат. Никогда!

— Ну-ну! — Хальг громко рассмеялся, хлопнул чернобородого по плечу. — Маленький Мислобор еще передумает! Маленький Мислобор еще захочет надеть Железный Венец! Жаль, я узнаю об этом только в Золотом Чертоге! Ты не поможешь ему, маленький страшный Згури? /

Трудно сказать, шутил ли седой конуг. Згуру стало не по себе. Кей Рацимир погиб, убитый давней изменой. В Ории забыли о нем, но сын не забыл, и кто знает, не поднимется ли над Савматом скандский меч? Когда-то он сам мечтал отомстить за отца. За Навко, погубленного Ивором, сыном Ивора…

— О, старый Хальг совсем забыть! — сканд огорченно вздохнул. — И ты, маленький Мислабури, не напомнить глюпому старому Хальгу! Мы не кормим гостя! Страшный Згури обидится и проглотит нас вместе с костями. О, да-да, я уже слышать, как скрипят его страшные острые зубы!

Конуг махнул рукой. Один из «рогатых» неслышно приблизился, положил возле костра тяжелый кожаный мешок. За мешком последовал румский кувшин с острым дном и витыми ручками.

— Мы выпьем вино и съедим лепешка! Тогда страшный Згури не съест нас!

Есть Згуру совсем не хотелось — как и пить. Но отказываться нельзя. Таков обычай, с обычаем не спорят.

Седой конуг извлек из мешка большую плоскую лепешку, протянул Згуру:

— Это Сурь, конуг Згури! Старый Хальг держит свою часть — держит крепко, не отпустит. Мне полночь, тебе полдень. Ломай!

Хотелось сказать «нет», но рука сама потянулась вперед. Свежий, хрустящий хлеб надломился легко, словно разрубленный невидимым мечом.

Черные лодейные носы с легким шорохом врезались в желтый песок. Десятки рук тут же подхватывали тяжелые, пахнущие смолой корпуса, и лодьи, словно сами собой, въезжали на залитый бешеным летним солнцем берег. Стоял крик сотен глоток — почти половина Лучева собралась здесь, на обычно безлюдном берегу Лаги. Встречали победителей. Отряд Крюка возвращался из Скандии.

Сам сотник был уже на берегу. Лицо под рогатым шлемом радостно скалилось, в руках плясала тяжелая сканд-ская секира, словно неугомонный фрактарий был готов рубиться с каждым, кто встречал его у речного плеса. Белые неровные зубы блеснули, правая рука взлетела вверх.

— Комит! Мы их всех, всех! Всех уродов до единого! Згур знал — это правда. Поход Мести, как уже успели окрестить этот набег, стал самым страшным, что видела Скандия за сотни лет.

С лодей скидывали добычу — прямо в кулях, не разбирая. По песку рассыпались серебряные гривны, кубки, тяжелые блюда, связки ножен с цветными каменьями, меха, золотые женские прикрасы. Фрактарий, посмеиваясь, примеривали бесценные песцовые и горностаевые шубы и гордо бродили в них по берегу, не обращая внимания на лютую жару.

— Комит! Комит! Слава комиту! Единорог! Единорог!

Они были счастливы. Тяжелая война наконец-то обернулась верной добычей, и теперь каждый с довольной усмешкой вспоминал встречу на перекрестке у двух камней. Они не ошиблись, признав неведомого бродягу своим вождем.

Крюк, не утерпев, махнул рукой и бросился к одной из лодей — выгружать очередной особо тяжелый куль. Згур так и не успел спросить, чей шлем и чью секиру прихватил с собой сотник. Секира была хороша — с серебряными львами, гордо ступавшими по серой стали, а шлем и того приметнее — из темной бронзы, покрытой обильной золотой насечкой.

А крик все рос, поднимаясь к белесому жаркому небу. Лучевцы радовались не меньше «катакитов». Им тоже достанется немало из привезенного добра, а главное — Поход

Мести впервые изменил извечный ход войны с жестокими пришельцами. Теперь не венетские, а скандские поселки дымились черной гарью, и не венетским, а скандским девушкам предстояло оплакивать свою горькую участь в бесконечном плену. Пленниц было много — их, нагих или в одних полотняных рубахах, сгоняли с лодей на берег, подталкивая древками копий, словно стадо. Стоял хохот, фрактарий жадно тянулись к испуганным, онемевшим от стыда и горя белокурым красавицам, успевшим уже за долгие дни похода испытать все ужасы неволи. На обнаженных телах темнели синяки, мочки ушей, потерявших серьги, запеклись кровью. Згур еле заставил себя смотреть, не отворачиваться. Хорошо, что второй воевода Ярчук не видит этого! Венет был за Певушей, где среди густых лесов ткалась новая «паутина»…

…Уже месяц они наступали. Больших боев не было. Отряды лучевского ополчения вместе с фрактариями вытесняли «рогатых» из сел и поселков, постепенно подходя к кромке леса. Лайв отступал, стягивая свои ватаги к Уро-му — большому городу, стоявшему на полдороге от Белого Крома. Воевали не одни лучевцы. Восемь городов Полуденной Сури признали комита Згура верховным воеводой. Силы стали равны — полутора тысячам скандов противостояло восемь сотен обученных бойцов и еще столько же ополченцев. Но «рогатые» не спешили принимать бой. Поговаривали, что Лайв Торунсон шлет гонца за гонцом к верному другу конугу Хальгу. Однако тот стоял далеко, на полночь от Белого Крома, и не торопился выступать…

Из полутора сотен, отплывших в Скандию, вернулось девять десятков. Вернулись не одни. Кроме пленниц, на лодьях оказалось немало бывших невольников, когда-то увезенных скандами на берега угрюмых фиордов. Теперь они возвращались, вдоволь вкусив вражеской крови. В толпе то и дело слышались радостные крики — матери узнавали сыновей, жены — мужей. На берегу уже раскидывались скатерти, в кубки лилась пенная брага. Да, все изменилось. Теперь другим предстояло оплакивать сожженные дома и уведенные в полон семьи.