— Я вот чего вспомнил, боярин. Костяну Девку, что нам ворожила. Не забыл? Згур кивнул:

— Которая тебе бороду обрить велела и в баню сходить? Широкая ладонь вцепилась в косички, словно защищаясь от невидимой бритвы.

— Баня, это понятно. Как без бани-то! А борода она того… Этого… Не в ней суть. Ведь чего вышло? Не повернули мы с тобой, боярин, назад, вот и сталось, кубыть обещалось. И шорох прошуршал, и гром прогремел…

Спорить не приходилось. Не схватись Згур за меч с Единорогом, кто ведает, как бы все обернулось? Права, права Девка!

— Вот только в толк не возьму, боярин, чего это Костяная про хотение наше говорила. Кубыть одного хотим, да не всем достанется?

Голос Ярчука звучал как-то странно. Згур удивился, но тут же смекнул. Уж не о кнесне ли речь? Ведь давно уже в Лучеве поговаривают, что должно Горяйне мужа подыскать, да не простого — воеводу славного, чтобы землю берег да охранял. И если то, что Згур заметил, правда… Бедняга «чугастр»! Нашел себе зазнобу — снегурку ледяную!

— А я так мыслю, — Згур задумался, усмехнулся невесело. — Оба мы домой хотели. Ты дома, Ярчук. Я — сам видишь…

453

Венет нахмурился, пальцы вновь скользнули к густой

бороде. ;

— Отож, боярин молодой. Так ведь не можно тебе домой! Большой боярин мне тебя оберегать повелел…

Привычные слова прозвучали как-то неуверенно. Кажется, Ярчук и сам в сомнение вошел, должно ли «молодого боярина» домой не пускать. Згур только головой покачал, не желая спорить. Недолго осталось — до последней битвы с Лайвом.

— Вечером в кром придешь, кнесне расскажешь, что видел.

— Кнесне? — Ярчук насупился, сдвинул мохнатые брови. — Оно, конечно… Да только лучше я тебе, боярин, об-скажу…

Згур еле сдержал улыбку. Воевода Ярчук в последнее время старался не попадаться Горяйне на глаза. Видать, боярская шапка оказалась слишком тяжела для венета.

— Мне можешь сейчас. А кнесне — вечером. Венет почесал буйные кудри, тяжко вздохнул:

— Ин ладно… А тебе вот что скажу, боярин: быть битве. Лайв окаянный села жжет, пашни коньми топчет. Да к Урому своих скликает. Слухача его словили, он возле наших постов ошивался. Говорит, супостат, ведено узнать ему было, сколько наших за Певушей и где броды получше, абы комонные пройти смогли.

О том же сообщал и «человечек» Асмута. Сканды разоряли страну, понимая, что придется уходить. Но напоследок Лайв готовил удар. Броды на Певуше, значит?

— Ты вот что, Ярчук…

Договорить Згур не успел. Рев — страшный, нечеловеческий, ударил по ушам. Как будто дюжина медведей, рассвирепев, кинулась к дощатому столу доедать вареники из глиняной, покрытой блестящей поливой миски. Згур сам не понял, как успел вскочить на ноги, как в руке очутился меч…

— Мать Болот!

Поминать Заступницу было самое время. Рев шел от деревянного помоста, над которым сверкала знакомая лысина. В первый миг Згуру почудилось, будто ревет сам Гунус, не иначе, палец прищемив или кувалду уронив на самое чувствительное место. Но, конечно же, ревел не он — ревело то странное, что возвышалось на помосте. Мельничные крылья отчаянно крутились, к небу вздымался густой черный дым. В ноздри ударила резкая острая вонь…

— Отож! — Ярчук скрестил пальцы знаком оберега и даже на шаг отступил. — Никак махиния евойная загуркала?

Згур попытался понять, что происходит на помосте, но сделать это оказалось мудрено. Гунус, похожий в своей черной хламиде на огромного нетопыря, приплясывал у какой-то уродливой бочки, из которой торчали несколько широких раструбов. С бочкой был соединен толстый штырь, на котором и вращались мельничные крылья. Все это «гуркало» и воняло. Запах был знаком. Згур хлопнул себя по лбу. Ну конечно, земляной жир!

— Махиния! — с уважением повторил Ярчук. — Гуркает!

Внезапно рев сменился шипением. Из бочки ударил столб белого пара. С громким визгом Гунус отскочил — и брякнулся с помоста прямо на цветущий клевер. «Махиния» подпрыгнула, выпустила еще одну струю пара, на этот раз серого — и умолкла. Мельничные крылья, поскрипев, медленно остановились.

— О горькая судьбина! — мудрец с трудом приподнялся, почесывая ушибленное место, на которое довелось упасть. — Не тягнеть махиния! О дух Сопром-Атум, пошто шкодишь в трудах штучных!

Отряхнувшись и отстранив Вешенку, пытавшуюся привести в порядок его изрядно помятую хламиду, Гунус глубоко вздохнул и повернулся к Згуру:

— О вьюнош! Не строй насмешки над катакастрой моей, но отнесись с должной сердечностью…

Згуру ничего не оставалось, как пообещать ни в коем случае не строить насмешки над загадочной «катакастрой» и заверить ушибленного мудреца в своем самом сердечном отношении — и к нему, и к его «махинии».

Подбодренный этим Гунус погладил лысину, поправил сползший на щеку каменный глаз и улыбнулся:

— Истинно глаголят, что работа и труд все перетереть могут. Хоть и гласят невежды, что неможно махинию пер-петную изготовить, однако же ведаю я путь борзый, которым и пройду до последней дефиниции. Ибо написано в вершах…

Згур понял, что пора прощаться. В последнее время при упоминаниях о «вершах» у него начинали ныть зубы.

Короткий рассказ Ярчука только прибавил уверенности. Решающий бой близок. Уже много раз Згур разворачивал мапу, пытаясь поставить себя на место врага. Что бы он сделал? Лайв неглуп, он опытный воин, его сканды не разучились воевать…

То и дело вспоминался разговор на берегу тихой Горс-клы. Хальг Олавсон — мастак шутить, но шутки его не столь просты. Седой конуг считает Лайва жадным. Почему? Только ли потому, что Торунсон не желает отдавать Белый Кром? Но это не жадность, а трезвый расчет. Кто владеет столицей — владеет страной.

Но все же Хальг прав — Торунсон жаден. Згур помнил, какой стала Полуденная Сурь, попавшая под власть скан-дов Лайва. Торунсон грабил, безжалостно забирал последнее — и теперь ему нелегко будет найти даже хлеб: разоренные, испуганные селяне не сеяли озимых. Не то Хальг — Олавсон быстро поладил не только с боярами и «крестовой людью», но и почти со всеми, кто живет на полночи. Значит, Лайву остается выбор — либо уходить, заключив непрочный мир, либо броситься на Лучев, чтобы прокормить своих «рогатых».

Но была еще месть. Не сумев защитить свою землю, конуг потерял лицо. Его проклянут уцелевшие — и навеки ославят его род. Торунсону осталось одно — смыть кровь кровью. Итак, никакого мира! Только битва — быстрая, победная, чтобы на развалинах Лучева справить тризну по убитым родичам и друзьям.

Сейчас Лайв отступал, но этот отход напоминал движения зверя, готовящегося к последнему прыжку. Как только полторы тысячи «рогатых» соберутся возле Урома — зверь прыгнет, чтобы вцепиться в горло врагу стальными клыками.

Сотни Гусака и Сажи стояли за Певушей, там же притаились в засадах и секретах Ярчуковы лучники. Лучевские сотни — Долбилы, Вересая и третья, недавно собранная из молодых добровольцев, сторожили броды. Еще три сотни, присланные соседями, стояли у самого города. А в лесах, чуть дальше на закат, притаились латники Асмута Лутови-ча, вернувшиеся из дальнего набега. Это было все, что мог собрать Згур, не считая необученных посадских, от которых в бою толку мало. Эти покуда охраняли свои города и ближние поселки.