Майк ушел во время финального номера, пока толпа не хлынула к выходу; он отпросился с работы только на несколько часов, чтобы посмотреть выступление жены, и собирался вернуться в номер только под утро. Однако, уже подходя к двери, Джилл почувствовала его присутствие. Дверь открылась, пропустила ее и снова захлопнулась.

– Привет, милый! – окликнула Джилл. – Как хорошо, что ты дома.

Майк мягко улыбнулся:

– Теперь я грокаю похабные картинки. – Ее одежда испарилась. – Покажи мне похабные картинки.

– Как? Хорошо, милый, пожалуйста.

Джилл повторила те же позы, что и раньше, но теперь она видела себя глазами Майка. И не только видела, но и ощущала его эмоции… и возбуждалась, и возбуждение это многократно отражалось, становилось все сильнее и сильнее… Приняв очередную, до крайности непристойную позу, Джилл замерла в нерешительности – дальше ее воображения не хватало.

– Похабные картинки – великое благо, – с убийственной серьезностью провозгласил Майк.

– Да! Теперь и я их грокаю! Слушай, ты живой или нет? Чего ты там копаешься?

Они бросили работу и просмотрели все шоу города. Как оказалось, Джилл «грокала похабень», только глядя глазами какого-либо мужчины. Если Майк смотрел – она разделяла все его чувства, от мягкого возбуждения до дикой, яростной похоти, но как только глаза его уходили в сторону, манекенщица, танцовщица или там девочка из стриптиза становилась обычной, не вызывающей особого интереса женщиной. Джилл делалось скучно и хотелось уехать домой – но не очень-то и хотелось, теперь она стала почти такой же терпеливой, как и Майк. Она хорошенько обдумала свои новые ощущения и пришла к выводу, что женщины ее возбуждают только если она глядит на них глазами Майка. Вот мужчины – другое дело. Ну и слава тебе господи; обнаружить вдруг у себя лесбийские наклонности – это уж некоторый перебор.

А так – было очень приятно («было большим благом») смотреть на женщин его глазами. И главное, огромное благо: Майк научился смотреть на женское тело и теперь воспринимал так и Джилл, только лучше и больше.

Они переехали в Пало-Альто; Майк попытался заглотнуть Гуверовскую библиотеку, однако задача оказалась неосуществимой – скорость сканеров была рассчитана на нормального человека, да и сам он не мог перелистывать страницы достаточно быстро. А главное – Майку пришлось со вздохом признать, что он не успевает грокнуть полученную информацию, хотя и размышляет над ней все время от закрытия библиотеки до ее открытия. К вящей радости Джилл, они переехали в Сан-Франциско, где ненасытный марсианин приступил к систематическим исследованиям.

Однажды Джилл вернулась домой и застала Майка в полной прострации; вокруг него валялись книги, кучи книг. Здесь были Талмуд, Камасутра, несколько различных переводов Библии, Книга мертвых, Книга Мормона, «Новое Откровение» (тот самый экземпляр, подаренный Пэтти Фостером), разнообразные апокрифы, Коран, полное, без сокращений, издание «Золотой ветви», «Наука и здоровье с Ключом к Священному Писанию», священные тексты доброго десятка прочих религий, больших и малых, – все, вплоть до такой экзотики, как «Книга закона» Кроули.

– Что, милый, никак?

– (Джилл, я ничего не грокаю.)

– (Ожидание, Майкл. Ожидание ведет к наполнению.)

– Не думаю, чтобы здесь помогло ожидание. Я же понимаю, в чем тут дело. Я – не человек. Я – марсианин, марсианин в теле не той, что надо, формы.

– Не знаю, милый, для меня ты самый настоящий человек, и вполне. И форма твоего тела как раз такая, как надо.

– Джилл, ты же прекрасно грокаешь, о чем это я. Я не грокаю людей. Я не понимаю бесчисленности их религий. Вот у моего народа…

– Как ты сказал, у твоего?

– Прости, Джилл, я хотел сказать, у марсиан одна-единственная религия – и она никакая не вера, а твердая уверенность. И ты ее грокаешь. «Ты еси Бог».

– Да, – кивнула Джилл, – я грокаю. По-марсиански. Но дело в том, что и по-английски, и на всех остальных человеческих языках получается нечто совсем другое, не знаю уж и почему.

– М-м-м… на Марсе, если мы хотим что-нибудь узнать, мы спрашиваем у Стариков и можем не сомневаться в правильности ответа. Джилл, а не может быть так, что у нас, людей, нет своих «Стариков»? То есть – у нас нет души? И когда мы развоплощаемся – умираем, – мы умираем до смерти… умираем полностью, и ничего от нас не остается? Может быть, мы потому и живем в невежестве, что это не имеет ровно никакого значения? Потому что мы исчезаем, исчезаем бесследно, прожив всего лишь крошечный отрезок времени, которого марсианину едва хватило бы на одно серьезное размышление? Скажи мне, Джилл, ведь ты-то – настоящий человек.

Джилл улыбнулась, спокойно и уверенно.

– Ты же сам мне все рассказал. Ты обучил меня вечности, и теперь это со мной навсегда, навечно. Майк, умереть нельзя, можно только развоплотиться. Вот это тело… – она указала на себя обеими руками, – это тело, которое я увидела твоими глазами, тело, которое ты так ласкал и любил, оно когда-нибудь исчезнет. Но я-то никуда не исчезну! Я есмь, что я есмь! Ты еси Бог, и я есмь Бог, и мы суть Бог ныне и присно и во веки веков. Не знаю уж, куда я потом попаду и буду ли я помнить, что была когда-то такой Джилл Бордман, которая радостно бегала по больнице с ночными горшками, а потом столь же радостно выставляла все свои прелести под яркий свет прожекторов на всеобщее обозрение. Ну конечно же, я любила свое тело…

С совершенно необычным для себя нетерпением Майк взмахнул рукой, и одежда Джилл исчезла.

– Спасибо, милый. Ничего плохого про него не скажешь – служило мне вполне прилично, нравилось нам обоим. Только вряд ли я буду так уж по нему скучать. Надеюсь, что ты съешь это тело, когда я его покину.

– Да, обязательно – если только не оставлю плотскую оболочку первым.

– А с чего бы это? Ты управляешь своим телом гораздо лучше меня и должен прожить не меньше нескольких веков. Если, конечно, не развоплотишься по собственному желанию.

– Вполне возможно, правда – не в ближайшее время. Джилл, я ведь старался и старался. Сколько церквей мы посетили?

– Думаю, мы перепробовали все разновидности, какие только есть в этом городе, – кроме тех, что сидят в глубоком подполье и не оповещают о себе. Я уж и не упомню, сколько раз мы посещали службу для ищущих.

– Это – только для спокойствия Пэт, ты же сама говоришь, что она огорчится, если мы бросим, а так – я бы и второй раз не пошел.

– Ей нужно знать, что мы не прекращаем попыток, а соврать у нас не получится. Ты не умеешь, а я не смогу.

– Вообще-то у фостеритов что-то есть, – задумчиво добавил Майк. – Только все это перекручено, вывернуто вверх тормашками. Они ищут вслепую – как я, когда работал в карнавале. И они никогда не исправят своих ошибок, потому что в этой вот штуке… – он поднял в воздух драгоценную книгу миссис Пайвонской, – девяносто девять процентов чуши.