– Да, но Пэтти просто не видит этих девяноста девяти процентов, она защищена своей невинностью. Пэтти – Бог и ведет себя соответствующим образом… только она при этом не знает, что она – Бог.

– Вот-вот, – кивнул Майк, – именно так. Она верит в свою божественность только тогда, когда об этом говорю я, и говорю достаточно настойчиво. Но ты, Джилл, послушай. Есть только три пути поисков. Наука – но еще в гнезде, детенышем, я узнал об устройстве Вселенной больше, чем известно всем земным ученым, вместе взятым. Начни я объяснять им хотя бы такой простейший трюк, как левитация, – они меня не поймут. И я не хочу как-то там принизить ученых; они делают все как надо, я полностью это грокаю. Они ищут, но ищут совсем не то, что нужно мне. Можно пересчитать все песчинки в пустыне – но пустыню таким образом не грокнешь. Дальше – философия, которая вроде бы способна разобраться в чем угодно. Ой ли? Все философы с чем отправлялись в странствия по просторам своей науки, с тем и возвращались – не считая жертв самообмана, которые доказывали свои исходные предпосылки проистекающими из них следствиями. Вроде Канта и прочих, бегающих по кругу в вечных попытках поймать себя за хвост. Так что ответ должен содержаться здесь. – Он махнул рукой в сторону книжных нагромождений. – Только его здесь нет. Встречаются отдельные огрызки чего-то вроде бы и правильного – но огрызки эти никогда не складываются в целостную картину, а если целостная картина есть – она ничем не доказывается, в нее нужно поверить. Вера! Вот уж поистине неприличное слово, гораздо хуже всего, что пишут на заборах; не понимаю, Джилл, чего это ты упустила веру, когда учила меня, какие слова нельзя произносить в приличном обществе.

– Майк, – улыбнулась Джилл, – а ведь это – шутка.

– Я совсем не намеревался шутить и даже не понимаю, что тут может быть смешного. И даже тебе, Джилл, я не принес ничего хорошего – ведь раньше ты смеялась. Я так и не научился смеяться, а ты – разучилась. Мне необходимо стать человеком – а вместо этого ты превращаешься в марсианина.

– Мне хорошо с тобой, милый. Наверное, я смеюсь, просто ты не замечаешь.

– Я услышу, если ты засмеешься на другом конце города. С тех пор как смех перестал меня пугать, я обязательно его замечаю, особенно – если смеешься ты. Мне кажется, если я грокну смех, то грокну и людей. И смогу помочь таким, как Пэт… научить ее тому, что знаю. Научиться у нее тому, что знает она. А сейчас – нам трудно понимать друг друга.

– Майк, Пэтти нужна одна-единственная вещь: чтобы мы иногда с ней встречались. А чего, кстати, долго откладывать? Туман здешний мне уже осточертел, карнавал распущен на зиму, так что Пэтти должна быть дома. Слетаем на юг, повидаться с ней, а потом… знаешь, я ведь никогда не бывала в Баха-Калифорнии, возьмем Пэтти с собой и двинем в теплые края, здорово я придумала?

– Хорошо, поехали.

Джилл вскочила:

– Давай одеваться. Куда ты денешь все эти книги? Может, отправишь их Джубалу?

Майк щелкнул пальцем, и вся сокровищница человеческой мудрости пропала, за исключением «Нового Откровения».

– Эту придется оставить, а то Пэтти заметит – обиды не оберешься. А сейчас, Джилл, я испытываю острую необходимость сходить в зоопарк.

– Пошли.

– Плюну верблюду в морду и спрошу, чего это он такой кислый и раздражительный. Я вот тут подумал, а вдруг верблюды – как раз и есть Старики этой планеты… и оттого-то все ее и беды.

– Ты только посмотри, какая производительность – две шутки в сутки.

– А я совсем не смеюсь. И ты не смеешься. И верблюд тоже. Возможно, он грокает – почему. Как, это платье подойдет? Белье нужно?

– Да, милый, погода сейчас промозглая.

– Чуть-чуть поднимемся… – Майк приподнял ее на пару футов. – Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. О’кей, теперь встанем на собственные ноги и – руки вверх. Какой там еще лифчик, ни к чему он тебе. Платье – ну вот, вид вполне благопристойный. И симпатичный – что бы ни значило это слово. Иначе говоря – выглядишь ты хорошо. Не получится из меня ничего другого – пойду к какой-нибудь даме в горничные. Ванны, шампуни, массажи, прически, штукатурка на лицо, одежда на любой случай жизни – да я ведь даже маникюр научился делать, и не как-нибудь, а на твой вкус. Так как, мадам, справляюсь я с работой?

– Ты – идеальная горничная. Я тебя никуда не отпущу.

– Да, и я грокаю это с гордостью. Моими стараниями ты выглядишь просто великолепно, так что выкину-ка я эти вещички и устрою тебе небольшой массаж – такой, знаешь, полезный для взращивания близости.

– Да, Майкл!

– Ну вот, а я-то думал, ты научилась жданию. Нет, ты сперва своди меня в зоосад и купи мне мороженое.

– Хорошо, Майк.

Над парком Золотые Ворота носился холодный, до костей пронизывающий ветер, но Джилл умела уже справляться с холодом, а Майк его попросту не замечал. И все равно, расслабиться в теплоте обезьянника было приятно. Вообще-то Джилл не любила обезьян, карикатурные подобия людей приводили ее в мрачное настроение. И ведь она навсегда рассталась с остатками чистоплюйства, научилась находить некую аскетическую, по сути своей – почти марсианскую радость во всех физических проявлениях жизни; прилюдные испражнения и совокупления ничуть ее не смущали – несчастные, загнанные в клетку твари не имели ни понятия о «благопристойности», ни места, куда спрятаться от чужих глаз, винить их в чем-нибудь было бы просто смешно. Джилл смотрела на обезьян без всякого отвращения, без всякой нужды смирять свою брезгливость – и видела в них «человеческое, слишком человеческое»; каждым своим действием, каждой гримасой, каждым удивленным, озабоченным взглядом они напоминали ей о наиболее неприятных качествах рода людского.

Вот у львов – там гораздо лучше. Огромные, высокомерные даже в заточении самцы, величаво-женственные львицы, а рядом – царственные в своем великолепии бенгальские тигры, из чьих глаз смотрит беспощадная ночь джунглей, и поджарые, стремительные, опасные, как выстрел в упор, леопарды, и надо всем этим – острый, стойкий, никакими кондиционерами не истребимый кошачий запах. Майк разделял пристрастия Джилл, они простаивали здесь часами – или шли к птицам, или к змеям и крокодилам, или к тюленям – как-то он заметил, что если уж существу суждено жить на этой планете, лучшая для него судьба – родиться морским львом.

Первое знакомство с зоопарком Майка расстроило; вознамерившись дать пленникам свободу, он с трудом внял совету Джилл подождать и погрокать. В конечном итоге ему пришлось согласиться, что выпущенные звери просто погибнут и зоопарк для них – нечто вроде гнезда. По возвращении домой Майк на многие часы погрузился в транс и потом никогда уже больше не изъявлял желания уничтожить клетки, решетки и стеклянные стенки. Он объяснил Джилл, что стальные прутья охраняют скорее зверей от людей, чем наоборот, признал, что не сумел грокнуть этого сразу, и в дальнейшем не пропускал ни одного зоопарка.

Но сегодня ничто не могло вывести Майка из подавленного настроения – ни мизантропия верблюдов, ни ужимки обезьян. Он стоял перед клеткой капуцинов, мрачно наблюдал, как те едят, спят, занимаются любовью, нянькают детенышей, выискивают друг у друга насекомых и просто без толку слоняются из угла в угол; тем временем Джилл их прикармливала.