class="v">Не хвалится Север тем, что свершить не может,

И, погибая, вы поймете, может быть,

Что тот, кто погубил, тот мог и защитить!

Служите же богам, забыв о милосердье,

Явите им свое старанье и усердье!

Прощайте! Но когда над вами грянет гром,

Запомните, что я, ваш враг, радел о том!

Феликс.

Послушайте меня, постойте, умоляю!

Возможность отомстить я вам предоставляю!

Увы! Напрасно я жестокостью хотел

Надежно укрепить счастливый мой удел!

Фальшивый этот блеск у ваших ног сложу я,

На жалкое свое безумье негодуя!

Неведомой теперь я силой укреплен —

Диктует волю мне таинственный закон,

Ведет меня души чудесное волненье

От ярости былой к блаженному прозренью.

Пред господом представ, мой убиенный зять

Мне, палачу, молил прощенье ниспослать.

Его святой любви высокое горенье

Меня и дочь мою влечет на путь спасенья!

Я стал ему отцом — он спас меня, как сын,

Он — мученик теперь, а я — христианин!

Вот мщенье христиан — любви святая сила,

Она и гнев, и боль, и злобу победила!

Идем же, дочь моя! Теперь хочу я сам

Быть в жертву принесен языческим богам!

Да! Христиане мы! Пускай враги нас судят!

Паулина.

Я обрела отца! Отец со мною будет!

О чудо из чудес! О счастья дивный свет!

Феликс.

Величию творца границ и меры нет!

Север.

Кто может созерцать такие превращенья,

Не веря в чудеса, не чувствуя смущенья!

Напрасно христиан мы мучим и казним —

Они наделены величьем неземным.

Так целомудренны их добрые законы,

Что небеса дают им силы неуклонно!

Чем доля их трудней, тем выше доблесть их,

В них добродетелей сиянье не простых.

Я их всегда любил, хоть их молва чернила,

Когда казнили их, всегда мне грустно было,

Хотелось мне всегда поближе их узнать.

Мне кажется, нельзя за веру презирать.

Любого бога чтить я позволял бы людям —

Отныне христиан мы угнетать не будем!

Я их люблю, как друг, и вовсе не хочу

Уподобляться их врагу и палачу.

Вам, Феликс, вашу власть я ныне оставляю,

Служите господу, монарху угождая!

А я его любви и милостей лишусь,

Но прекращенья зла творимого добьюсь.

Он сам себе вредит своею злобой гневной.

Феликс.

Да будет вам господь опорой повседневной

И да откроет вам хотя б на склоне дней,

Великий свет любви и милости своей!

А мы, воздав хвалу великому Северу,

Пойдем предать земле принявших смерть за веру

И удостоенных пресветлого венца

И будем всюду чтить и величать творца!

КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ МУЧЕНИЧЕСТВА СВЯТОГО ПОЛИЕВКТА, ОПИСАННОГО СИМЕОНОМ МЕТАФРАСТОМ{124} И ДОШЕДШЕГО ДО НАС В ПЕРЕДАЧЕ СУРИЯ[21] {125}

Хитроумное сплетение вымысла и правды, этот прекраснейший секрет истинной поэзии, оказывает на зрителей — в зависимости от их душевного склада — двоякое действие. Одни так склонны верить в подлинность изображаемого на сцене, что, обнаружив в пьесе несколько известных им исторических фактов, тут же решают, что доподлинны не только эти факты, но также причины и обстоятельства, которыми автор объясняет или сопровождает события. Другие, более искушенные в тайнах нашего ремесла, считают выдумкой любую незнакомую им подробность и настолько убеждены в этом, что, когда мы избираем сюжет, относящийся к отдаленному прошлому и совершенно им не памятный, они полагают, будто он — целиком плод нашей фантазии, и видят в нем лишь одно из тех приключений, какими изобилуют романы.

Что касается данной пьесы, то как один, так и другой взгляд на вещи здесь просто опасны: речь у нас идет о славе господа нашего, выражением коей является слава угодников его, чья кончина, столь достохвальная в глазах божьих, не должна казаться надуманной и глазам людским. Мы не превознесем, а умалим святость их страданий, если, воспроизводя эти страдания на сцене, допустим, чтобы зритель, как слишком легковерный, так и чересчур подозрительный, но одинаково введенный в заблуждение вышепомянутым смешением вымысла с правдой, отнесся к христианским мученикам не так, как надлежит: в первом случае благоговея перед теми, кто этого не заслуживает; во втором — не благоговея перед теми, кто этого достоин.

Святой Полиевкт — один из тех угодников, которые — если можно так выразиться — обязаны своей известностью скорее драматическому искусству, нежели церкви. В «Римском мартирологе»,{126} где днем его поминовения объявляется 13-е февраля, о нем, как обычно, сказано всего несколько слов; в «Анналах» Барония{127} ему отведена лишь одна строка, и только у Сурия, вернее, у Мозандера,{128} дополнившего последние издания Сурия, мы находим довольно подробное описание его кончины, относимой автором на 9-е января. Содержание этого места у Сурия я и счел долгом своим привести здесь. Коль скоро пьесу необходимо было сделать возможно более занимательной, дабы доставляемое ею наслаждение ненавязчиво усиливало ее нравоучительность и облегчало ей доступ к сердцу народа, я полагал уместным вооружить публику сведениями, которые помогли бы ей отличить правду от вымысла и разобраться, где речь идет о чем-то действительно святом, а где — лишь об увлекательном вымысле. Итак, вот что сообщает Сурий.

Полиевкт и Неарк, два римских всадника, связанных между собой тесной дружбой и живших при императоре Деции, то есть примерно около 250 года, в столице Армении Мелитене, исповедовали разную веру. Неарк был христианин, Полиевкт еще придерживался язычества, но обладал всеми достоинствами, подобающими христианину, и явно склонялся к тому, чтобы стать им. Когда император обнародовал чрезвычайно суровый эдикт против христиан, Неарк встревожился: его не страшили угрожавшие ему мучения, но он боялся, как бы эдикт, сулящий кары его единоверцам и почести тем, кто перейдет в язычество, не повлек за собой охлаждения, а то и вовсе разрыва дружбы его с Полиевктом. Он был так глубоко удручен, что друг его заметил это, вынудил Неарка назвать причину своей подавленности и, воспользовавшись случаем, сам открылся ему. Он сказал: «Не бойся, императорский эдикт не разлучит нас, Сегодня ночью я видел