Варенцов ушел: слова дали ему силу. Теперь, пожалуй, не он был слабым, а Михаил. Варенцов ушел, а Михаил остался стоять, отсчитывая свои трудные секунды. Этакого Варенцова Михаил еще не знал: новый Варенцов...

Новый? Противоречив, а поэтому и нелогичен — ничто не выказывает смятения, объявшего варенцовскую душу, чем это: «Сколько ни стучи крыльями о землю — петля замкнулась!» Слова, слова-то какие! Вот бы обратить их к Варенцову — смятение, которое объяло его, только этими словами и обозначишь...

А как Михаил? Как он? С тех пор как он открыл Анну, обрел ли он для себя покой? Нет, конечно. Тревога вползла ему в душу. Тревога и потому, что был нарушен привычный порядок жизни. Наверно, это смешно, но ему недоставало математики. Это было похоже на ощущение человека, который привык каждый день слушать музыку и неожиданно оказался в мире тишины.

Математика издавна дарила ему радость. Для него была в ней некая поэзия, а следовательно, пластичность ума и сердца. У него была тут заповедь, которой он стремился следовать: не замыкаться в пределах мира профессионального, будь этим миром и сама математика. Круг его коллег делился на кланы: одних увлекала музыка, других — живопись. Михаил прочел у Дарвина, что мозг человека устроен таким образом, что в нем есть участки, ведающие и поэзией, и музыкой, и живописью, и, разумеется, математикой. Пренебрегая художеством, например, ты способствуешь отмиранию определенных участков мозга. Как понимал Михаил, сегодня последствия этого процесса стали еще более грозными, чем прежде. Не ясно ли, что шансы на открытие тем больше, чем уже сфера, которой ученый себя посвятил? До живописи ли тут и естествознания? Оказывается, до живописи и естествознания!

Новый Варенцов? Но какой он, новый Варенцов, если копнуть его поглубже? Благо, что Варенцов многого не может, в этом и спасение. Впрочем, не только в этом. В порядочности Разуневского. Он порядочен? Наверно, это еще надо себе доказать, но вот интуиция всесильная... Ничего не скажешь: этому человеку нет причин не верить. А Ната? Ей вдруг стало жаль отца. Жалость — огонь неодолимый. В нем все горит...

Кравцов проник за варенцовскую калитку, кликнул Нату, как это делал и прежде, но в ответ только скрипнули немазаные петли двери Климовны.

— А ты кричи не кричи, не докричишься, — молвила она участливо.

— Чего так? — спросил Михаил, и тревога коснулась своими холодными пальцами сердца.

— А они повели отца Петра просорушку смотреть.

— Кто — они?

— Варенцовы!

Климовна ушла. Как-то сразу утратилась ясность, все стало трудным. Только слух обострился. Все, что только что было немо, ударило едва ли не в сердце. И крик, паровозов на железной дороге. И сонный лепет уток на протоке. И железный голос неведомой птицы в листве акации.

Надо ли идти к просорушке? Надо ли?.. Он еще спрашивал себя вновь и вновь, когда, казалось, против воли своей направил стопы свои туда, куда только что зарекся ходить. Он шел, едва передвигая ноги, и гнев жег ему грудь. Гнев против Наты. Он дошел всего лишь до середины двора, когда прямо перед ним встал Варенцов. В руках у него был обломок нарезного шпунта.

— Вот заманил отца Петра на просорушку, хочу, чтобы помог мне новый шпунт нарезать, — произнес он и едва ли не сунул в руки Михаила обломок шпунта. — Пусть поработает на общее дело: и ему в радость, и делу — подмога... Как ты, Миша?

Кравцов молчал.

— Ты что посуровел, Кравец? Я говорю: пусть поработает...

— Пусть... — едва слышно произнес Михаил. — Ната здесь?

Варенцов улыбнулся, заставил себя улыбнуться:

— А куда она денется? Здесь, конечно.

— У нее моя папка с конспектами лекций — пусть вынесет, — сказал он и подивился своей изобретательности — не вспомнил бы папку с конспектами, пожалуй, поставил себя в положение безвыходное, да и сгорел бы со стыда.

— Только ты ее не уводи, Миша, — взмолился Варенцов. — Пойми: как-то неловко для тебя, неловко...

— Хорошо, пусть вынесет...

Он клял себя: ему надо было сразу повернуть от калитки и исчезнуть. Исчезнуть так, будто и тени его здесь не было... Он шел через двор и клял себя, когда услышал за спиной быстрый шаг Наты.

— Ой, Миша, погоди, сердце захлебнулось... — в руках у нее была папка с конспектами. — Погоди, погоди... — ей стоило труда смирить дыхание; она сунула ему папку. — Пойми, отец умолил меня быть с ними — у него там сломалась какая-то железяка...

Михаилу захотелось сказать ей такое, что вобрало бы всю его обиду, но он остановил себя.

— Хорошо, хорошо, оставайся, а я пока пойду — мне надо копию последней лекции отослать в Ленинград, — обратил он глаза на папку — папка была целлулоидной, она хранила след горячей Натиной руки.

— Да ты послушай, что я тебе скажу, — произнесла Ната, переводя дыхание. — Ты знаешь, кто здесь с отцом Петром?

— Кто? — спросил он как можно безразличнее.

— Анна!.. Если бы ты видел, какая она прелесть... — Ната взглянула в пролет большого варенцовского двора, в глубине которого находилась просорушка, — этот ее взгляд означал приглашение. — Боюсь, что она уедет сегодня в этот свой Зеленчук.

— Нет, нет... мне надо отослать конспект, — произнес он и пошел к калитке.

Он долго шел к дому, дольше, чем шел обычно. Шел и думал: однако так нафантазировал, что поворачивать было уже поздно! А ведь надо было увидеть Анну, надо, надо! Чем больше он думал о происшедшем, тем сумрачнее становилось на душе. Вместе с любовью к Нате, что-то народилось в нем такое, что было сильнее его. Он боялся назвать это ревностью, но, может быть, это была ревность... Ему всегда казалось, что ревность — удел существ примитивных, по этому признаку они и угадываются. Сказать это себе было обидно, что поделаешь, но это так. До сих пор он был убежден, что любовь возвышает, а тут она низвела его до той опасной отметины, которой впору стыдиться.

Была бы Ната постарше, степень его сумасшествия была бы иной: всему причиной ее юная