Я не ответил. Мир за окнами «Росинанта» быстро обретал свои повседневные краски.

– До чего же ты дик! – погасше сказала Ирена. – Ну что я, по-твоему, не могла самостоятельно узнать, что такое антифриз? Разоришь ведь, все разоришь сейчас!

– Черта с два! – сказал я, потому что Ирена готова была заплакать. – Черта с два! Ты по-прежнему оттуда, сверху!

– Нет. Ты стащил меня в подвал! И сам залез туда… И Волобуя покликал… и всех!

Это так и было, будь оно проклято! Я подрулил к тротуару, снял берет и трижды поклонился в колени Ирене, как кладут поклоны иконе верующие.

– Что ты делаешь?! Перестань сейчас же, я не хочу! – сказала Ирена, подвигаясь ко мне. Мы поцеловались по-земному, чуть не задохнувшись, а затем поехали вперед, к себе в лес, так как больше нам некуда было ехать…

Озарение мира исходит из нас самих, от нашего внутреннего светильника: во мне он вспыхнул тогда с обновленной яркостью, и потускневший было день опять засиял волшебным светом проступающего в нем торжества. Ирена снова была вестницей праздника, но уже не тихой и таинственной, а какой-то самоуверенной и властной, – когда нас, например, обгоняла «Волга», она непререкаемым жестом указательного пальца приказывала мне обойти ее, и глаза у нее презрительно суживались. Я невольно тогда засмеялся, подумав о нашей безопасности за заснеженными стеклами «Росинанта».

– Ну и что? В скрытом кукише тоже есть утеха, – сказала Ирена. – И ты не позволяй им обходить нас! По крайней мере сегодня!

Четвертинка сидела у меня в правом внутреннем кармане куртки. Временами, на ухабах, она мелодично булькала, и Ирена будто невзначай кренилась к моему плечу и недоуменно прислушивалась, по-детски поднимая брови, но меня ни о чем не спрашивала. Я тоже не спрашивал ее о коробках и пакетах, хотя все время помнил о них и гадал, что там могло быть…

Застряли мы бездарно, прямо у края дороги, когда въезжали в лес, – «Росинант» сел днищем на снежный валик, а лопаты с нами не было, и задние колеса, провиснув, свободно пробуксовывали в пожелтевших залоснившихся колейках. Снегу на нашем лесном проселке было немного, по щиколотку, но возле еловых кустов я тонул до коленей. Ветки не помогли. Ирена за рулем – тоже: по ее мнению, во мне не хватало лошадиной силы, чтобы стронуть «Росинанта» с места, – он реактивно выл и не двигался ни взад, ни вперед.

– Ты зря огорчаешься, – сказала Ирена, когда я вытряхивал снег из ботинок, – все равно тут лучше, чем там, – показала она в сторону города. Ее изводил неуместный, на мой взгляд, смех, и я заподозрил, что она вряд ли в лад с моими усилиями переключала скорости. – Конечно! Я думала, что ты тащишь его вперед… Как Санчо своего осла… Помнишь?

– Вот заночуем тут, тогда будешь знать, – сказал я.

– Такая придорожная идиллия невозможна, – возразила Ирена, – любой проезжий шофер-общественник обязательно заинтересуется, зачем мы пытались свернуть в лес, сообщит о нашей беде автоинспекции, а она… Тут ведь рядом.

В смехе Ирены пробивалось беспокойство. Я поцеловал ее и пошел на дорогу. Снег падал густо и тихо, и видимость была плохая. Минут через пять мимо меня в город прошел «МАЗ», но я не решился поднять руку. «Колхиды» и «Татры» тоже нельзя было останавливать: такими солидными машинами, как правило, управляют пожилые опытные шоферы, которым не объяснишь, что моего «Росинанта» взяло и занесло на обочину. Я, скажем, затормозил неудачно, понятно, а меня развернуло и занесло, потому что снег скользкий, а колеса лысые. Совсем без протектора. Ну вот и занесло. А жена, понимаете, сидит и беспокоится… Нет, это им не скажешь. Из-за помпона на берете. Из-за куртки. Из-за Ирены. Никто из городских не поверит, глядя на нас, что она моя жена. Никто.

И я стал ждать полуторку со стороны города, и хотелось, чтобы она была колхозная. Я ходил по дороге взад и вперед вблизи «Росинанта», – шагах в двадцати он уже не проглядывался в снежной пелене, и тогда становилось тревожно, несмотря на то, что меня по-прежнему не покидало ощущение кануна праздника.

Это осталось невыясненным, припомнил меня рыжий владелец «Запорожца» или нет, а я узнал его сразу, как только он застопорил перед «Росинантом» грейдер – трехосную махину, выкрашенную в кроваво-бурый цвет. Красное на снегу – зрелище неприятное, в нем таится что-то отталкивающее и раздражающее, но в тот раз я не испытал ни тошноты, ни головокружения, как это обычно случалось, когда я видел красное на снегу.

– Кукуешь? – крикнул рыжий сквозь гул мотора, и мне подумалось, что эта моя тут встреча с ним сильно отдает злорадной насмешкой судьбы над Волобуем. – Не проскочил?

– Буксует, гад!

– Ну?

– Засел вот, как видишь!

– Чувиху, что ль, волокешь в лес?

– Да нет… Жена, понимаешь, захотела дочурке елочку выбрать, – сказал я.

– Свисти кому-нибудь, – захохотал рыжий. – Залазь, покажешь место, где будете пилить елку!

Я влез к нему в кабину. Он с хвастливой небрежностью, чуть было не ударив «Росинанта» выносными колесами, двинулся в лес, опустив нож до основания.

– А потом столкну на чистое место. Бабец ничего? Или так себе?

– Не знаю… Смотри вперед, а то сосну заденешь, – сказал я.

– Неужели свежак? – азартно изумился он.

– Ну, свежак, свежак, – сказал я.

– Мать его впоперек, тогда тем более незачем домой, раз такое дело с собой! – Грейдер он вел как игрушку по столу. – Пни заметны, так что не страшно, – объяснил он мне. – Говори, где завернуть. Может, вон на поляне за теми кустами? Ни хрена не будет видно, слышь!

Мы были как сообщники по темному сговору, оскорбительному для Ирены, но я ничего не мог поделать, потому что полностью зависел от этой богом подосланной мне бесстыжей рожи, на которой отображалось все что хочешь – озорство, мужская поощрительная солидарность и добродушная зависть ко мне. Мы сделали так, как он посоветовал, – развернулись на поляне в стороне от проселка, где зеленой купой темнели кусты можжевельника. Мы объехали их дважды, до дерна счистив снег в отвал от кустов.

– Ну вот тебе и штраса. Подашь тут задом в прогал и… – Лохматый конец фразы рыжий досказал мне на ухо. Я достал четвертинку и всунул ее в карман его телогрейки.

– Больше ни черта нету, – братски заявил я, – получка будет только завтра, понимаешь? Так что ты не обижайся, пожалуйста, добре?

– Да ладно, – сказал он, – у самого-то осталось что-нибудь тяпнуть?

Мне было бессовестно жаль четвертинки, и он это понял.

– Как же ты без гари будешь? Не! Возьми назад. Бери-бери!