– Там просили не позже семи, – уточнил я время.

– Это невозможно.

– Там гарантируют достойный нас прием, – пообещал я.

– Нет… Принеси мне, пожалуйста, журнал на работу. Я несколько дней буду тут одна, понимаешь?… Ну все. Ко мне пришел автор. До свидания.

– Ну разумеется. Черные костюмы, белые рубашки и темные галстуки, – сказал я в немую трубку, для Певнева. – В том-то и дело, – помедлив, сказал я опять. – Там убеждены, что вслед за талантами непосредственно идут те, кто способен ценить их. Вот именно! Я заеду за вами на своей машине. До свидания.

Видел бы Певнев мою машину!

В первых числах февраля мальчик в больших лыжных ботинках принес мне утром извещение на денежный перевод. Цифра была четырехзначная. Я поблагодарил мальчика и не узнал свой голос – он срывался на какие-то колоратурные ноты. На улице было тихо, морозно и сияюще, но я чувствовал себя так, будто отстоял на траулере две бессменные вахты в штормовую погоду, – меня пошатывало и водило по сторонам. На почте росла в зеленой кадке серая пальма, и я посидел за ней на подоконнике, а потом кое-как заполнил талон перевода.

– Сберкасса в пятом окне. Будете оформлять вклад? – спросила кассирша. Я сказал «нет» и снова не узнал свой голос. У меня разболелся затылок, и перед глазами миражно мельтешились два красных светляка. В телефонной кабине – там же, в почтовом зале, – на деревянной полочке лежали белые женские варежки. Из раструба одной из них торчал кончик пятерки и автобусный билет. Я сообщил Ирене, что получил гонорар и нахожусь на почте. Она помолчала и сказала, что рада это слышать.

– Я неважно себя чувствую и боюсь не дойти домой, – пожаловался я.

– А как же быть, Николай Гордеевич? Я сдаю на этой неделе вашу рукопись. Вы когда уезжаете? – спросила Ирена.

– Я буду сидеть тут за пальмой, – сказал я.

– А прислать вставки с кем-нибудь не сможете?… Ну что же делать. Тогда я подъеду минут через пятнадцать сама. Адрес ваш у меня есть…

Я прошел за пальму и стал смотреть в окно. Боль в затылке и миражные светляки не пропадали, и я вспомнил Бориса Рафаиловича и тетю Маню и подумал, что им купить. Потом я увидел Ирену. Она перебегала улицу прямо напротив почты, расставив руки, как бегают дети по льду. Шапка на ней сидела набекрень, и на руках были белые варежки.

– Что с тобой? – спросила она, когда зашла ко мне за пальму. Варежки ее были такие же, что лежали в телефонной кабине. Такие же самые. – Что случилось? Тебе плохо?

– Да нет. Уже нет, – сказал я. – Просто мне не удалось преодолеть звуковой барьер.

– Какой барьер? О чем ты говоришь?

– О своем авторстве, – сказал я, – высота и скорость оказались большими, а голова маленькой. Не вынесла…

– Глупости! Ты просто устал… хочешь, посидим где-нибудь в кафе? Днем там, наверно, бывает пусто.

– У меня дома новогодний подарок тебе. Может, заберешь? – сказал я.

– Не хитри, – поморщилась Ирена.

– Кукла-неваляшка и духи. С тридцать первого декабря лежат.

– Почему же ты молчал все время?

– Все стоило около четырех рублей, но сегодня мне не стыдно подарить тебе это, – признался я.

– Потому, что имеешь возможность купить подарок подороже?

Я снял с ее левой руки варежку и заглянул внутрь. Там лежал автобусный билет и пятерка. Телефонная кабина плохо проглядывалась из-за пальмы, и я сходил к кабине, но ничего там не обнаружил.

– Ты в телепатию веришь? – спросил я и рассказал о варежках.

– Пойдем домой, я провожу тебя, – беспокойно сказала Ирена.

– Думаешь, я спятил? Я видел варежки так же отчетливо, как вижу сейчас тебя, – сказал я.

– Ну и ладно, и пусть!

– Но я же их трогал, – сказал я. – И билет видел. И пятерку!

– Когда ты звонил, у меня не было ни билета, ни пятерки. Ее принес Владимир Юрьевич перед моим уходом, когда я уже оделась. Пойдем, пожалуйста, домой!

На улице Ирена приказала мне идти впереди, и когда возле гастрономических магазинов я задерживался и оглядывался на нее, она стопорила шаг и тоже оглядывалась назад.

Мы впервые были у меня дома вместе. Ирена сняла варежки и шапку, а шубу запахнула на себе как перед дальней дорогой, и я не стал просить ее раздеться и сам не снял куртку. Кукла и духи стояли на откинутой крышке секретера возле свечек, и Ирена прошла туда мимо незаправленной раскладушки, как по обрыву над пропастью.

– Больше у меня ничего нет, – сказал я ей вдогон. Я имел в виду не только духи и куклу. Кроме халы и растворимого кофе, дома ничего не было из еды. – Может, мне все-таки сбегать в магазин за чем-нибудь?

– Нет-нет! Я тороплюсь на работу, – не глядя на меня, жестко ответила Ирена. Тогда я сообщил ей, сколько получил денег. Она нервно толкнула куклу, и та прозвонила печально и чисто. – Ты в самом деле… почувствовал себя на почте плохо?

– Ничего я не почувствовал! – сказал я. – И ты тоже с некоторых пор ничего не чувствуешь! Наладились дома отношения с нового года?

Она как под хлыстом обернулась ко мне.

– Я лучше уйду! А то мы сейчас поссоримся…

Я знал свою способность к мгновенному саморазорению и к оскорблению того свято-заветного, чему в эту секунду безгласно кричишь-каешься в своей преданности и любви. Я знал за собой эту темную и беспощадную силу слабости и, чтобы не дать ей обрушиться на Ирену, сказал, что я детприемовский подонок, что у меня ничего не болело и не болит и о варежках я наврал с умыслом, чтоб заманить ее на Гагаринскую.

– Вот! – сказал я. – Нравится?

– Не болтай! – заступнически сказала Ирена издали. – Ты все это придумал на себя сейчас! Я же вижу… Глупый! Пойдем, пожалуйста, отсюда. Нам нельзя тут быть. Мы тут чужие…

– Куда мы пойдем? В издательство?

– Поедем к себе в лес.

– Он же не вездеход, – сказал я о «Росинанте».

– А может, тот человек опять там окажется с трактором.

– Это был грейдер, – сказал я. – И что тот человек подумает о нас? Тебе же это не безразлично, правда?

– Совершенно безразлично. Важно, что я сама подумаю о себе и о тебе.

Это не совсем соответствовало правде, но я не стал перечить. Духи Ирена забрала, а куклу оставила, так как ее некуда было спрятать, да и звонила она не всегда кстати…

У «Росинанта» оказались спущенными оба задних колеса. Судя по рваным дыркам в полотне покрышек, проколы были учинены чем-то толстым и