К тому времени как они пересекли границу между Шотландией и Англией и подъехали к гостинице «Шотландский уголок», уже опустился вечер, и Руперт осознал, что если не даст себе поспать, то начнет клевать носом прямо за рулем и они непременно окончат свое путешествие в кювете.

– Я думаю, нам следует остановиться и переночевать в гостинице, – предложил он. – Назавтра сорвемся чуть свет и, даст бог, покроем остаток пути засветло.

– Хорошо.

Голос Афины звучал печально, и Руперт попытался развеселить ее.

– В разных номерах, – поддразнил он.

Афина промолчала. Через минуту-другую спросила:

– Ты и вправду так хочешь?

Его точно обухом по голове огрели.

– Разве не ты этого хочешь?

– Отнюдь, – последовал невыразительный, неопределенный ответ. Она пристально смотрела вперед, в темноту, куда не достигал свет мощных передних фар.

– Ты ничем мне не обязана, сама знаешь, – сказал он.

– Я думаю не о тебе. Я о себе забочусь.

– Ты точно этого хочешь?

– Я не в том состоянии, чтобы остаться одна.

– Тогда – мистер и миссис Смит?

– Да, мистер и миссис Смит.

Итак, они провели ночь вместе, найдя отдых и утоление страсти на огромной, удобной двуспальной кровати в безликом гостиничном номере. И Руперт обнаружил, что, вопреки всем своим увлечениям, толпам обожателей, поездкам в Париж, Афина оказалась невинной. Ничего более трогательного, более волшебного не бывало с ним за всю жизнь, девушка словно подарила ему бесценный подарок, который он будет беречь и лелеять до конца своих дней.

Итак, дилемма. Она, так сказать, подкралась к нему с тылу, незаметно, и его подсознание заранее забило тревогу, чувствуя, что скоро конец покою, что в любой момент он будет захвачен врасплох и брошен между молотом и наковальней, в то время как рассудок продолжал бодро твердить, что Афина всего лишь очередное увлечение, еще одна девушка. Ложь. Какой смысл лгать самому себе, когда правда заключается в том, что какое бы то ни было дальнейшее существование без нее теперь для него невозможно? Да, Афина стала его будущим.

Что же, дело сделано. Он признался себе в этом. Руперт сделал глубокий вдох, затем медленно и облегченно выдохнул.

– Как ты печально вздыхаешь!

Он повернул голову и увидел Афину, с улыбкой стоящую в проеме распахнутых двустворчатых стеклянных дверей. На ней было кремовое полотняное платье без рукавов, стройная талия схвачена пестрым кремово-голубым шарфом.

– Ты похожа на знаменитую актрису, – заметил он, – которая появляется и спрашивает, не собирается ли кто-нибудь идти играть в теннис?

– А ты ни дать ни взять воплощение неумолимого рока. Впрочем, ты довольно уютно устроился. Не вставай! – Она шагнула на траву, пододвинула второй шезлонг поближе к тому, в котором сидел он, и уселась бочком, чтобы быть к нему лицом. – О чем ты вздыхал?

Он потянулся к ней и взял ее руку в свою.

– Скорее всего, я просто зевал. Как спала?

– Как убитая.

– Мы ждали тебя не раньше обеда.

– Меня разбудило солнце.

– Завтракала?

– Выпила чашку кофе.

– Если честно, я не зевал – я думал.

– Вот оно что! Видимо, думать – чертовски тяжело.

– Я думал о том, что, наверно, нам следует пожениться.

Афина, казалось, была слегка изумлена.

– Господи… – пробормотала она после недолгой паузы.

– Ты находишь, это предложение ужасно?

– Нет, просто оно поступило в довольно странный момент.

– И в чем странность?

– Не знаю, право. Да, пожалуй, во всем. Тетя Лавиния, сначала умирающая, а потом не умирающая, и эта наша бешеная гонка домой из Шотландии… Просто я чувствую, что не могу предугадать, что нас ждет дальше. Кроме того, что мы, кажется, стоим на пороге ужасной войны.

Впервые Руперт услышал из ее уст серьезное, взвешенное высказывание по поводу ситуации в Европе. За все то время, пока они были вместе, Афина производила впечатление такой беспечной, беззаботно-веселой особы, что он ни разу не поднимал при ней подобных вопросов – оттого просто, что боялся что-то нарушить; ему хотелось, чтобы она оставалась такой, какая есть. Теперь он поинтересовался:

– Это тебя пугает?

– Конечно. От одной только этой мысли меня бросает в дрожь. И ожидание просто невыносимо. Слушать все эти сообщения по радио – то же самое, что следить, как убывает песок в песочных часах. С каждым днем все становится лишь хуже и безнадежней.

– Если это может послужить тебе каким-то утешением, мы не одиноки в беде, и если что, то будем переживать лихолетье все вместе и сообща.

– За кого мне по-настоящему больно, так это за любимого папчика и таких, как он. Он уже прошел через все это раньше, и мама говорит, что он в полном отчаянии, хотя и старается изо всех сил не показывать виду. Он тревожится не за себя, а за всех нас. В особенности за Эдварда.

– Значит, это из-за войны ты не хочешь выходить за меня?

– Я этого не говорила.

– Можешь ли ты вообразить себя женой кадрового офицера?

– Не очень, но это не значит, что я бы этого не хотела.

– Итак, на данный момент мне почти нечего предложить тебе, кроме разве что многолетней разлуки. Если ты не уверена, что сможешь справиться с этим испытанием, я прекрасно тебя пойму.

– С этим я легко могу справиться, – ответила она с абсолютной уверенностью.

– А с чем не можешь?

– Да со всякими глупостями, которые ты, вероятно, сочтешь не стоящими внимания.

– Например?

– Ну… Не прими мои слова за грубость, критиканство и прочее, но я не уверена, что впишусь в твое семейство. Признайся, Руперт, я произвела не слишком хорошее впечатление на твоих родителей.

– Я знаю, моя мать далеко не ангел, – признался он, – но она не дура. Она сумеет приспособиться к любой ситуации. И даст бог, пройдет не одно десятилетие, прежде чем я стану хозяином Таддингтона и на меня ляжет бремя ответственности. Ко всему прочему хоть я и уважаю своих родителей, но никогда перед ними не трясся.

– Боже правый, да ты не робкого десятка! Хочешь сказать, что пойдешь им наперекор?

– Я хочу сказать, что собираюсь жениться на женщине, которую люблю, а не на леди егерше – знаменитой охотнице на лисиц или на многообещающем кандидате от консерваторов.

Эта тирада заставила ее расхохотаться, и сей же миг она опять сделалась его любимой Афиной. Он обнял ее одной рукой за шею, притянул к себе и поцеловал. Когда он оторвался от ее губ, она заметила: