Стул оказался очень кстати.

– Данель, – повторил он снова.

– Не поцелуешь меня, Тахи, как в былые времена?

Под выцветшими глазами набрякли тяжелые желтоватые мешки. Сухие седые космы собраны в неряшливый узел, губы окружены сеткой глубоких морщин, в которых, словно кровь, запеклась растекшаяся помада. Она склонилась ближе, обдав его волной несвежего дыхания – крепкий табак, дешевое вино, кофе и испорченные зубы.

Он невольно шарахнулся от этого зловония, и на этот раз смех женщины был натужным – точно она не ожидала такой реакции и теперь прикрывала боль. Хриплый смех перешел в затяжной приступ кашля, Тахион вскочил со стула и бросился к ней. Она раздраженно отмахнулась от его руки.

– Эмфизема. Только не начинай, le petit docteur[109]. Я слишком стара, чтобы бросить курить, и слишком бедна, чтобы надеяться на медицинскую помощь, когда придет время умирать. Так что я просто курю побольше, чтобы все кончилось побыстрее и обошлось мне подешевле.

– Данель…

– Bon Dieu[110], Тахион. Ты зануда. Никаких поцелуев в память о былых временах, и, похоже, разговора тоже не получится. Хотя, насколько я помню, ты и раньше был не мастак по части разговоров.

– Я находил все необходимое мне общение на дне бутылки.

– Похоже, ты нисколько этого не стесняешься. Смотрите все! Великий человек.

Она видела знаменитую на весь мир личность, стройного мужчину, разодетого в кружева и парчу, а он, оглядываясь назад, на отражения бесчисленных воспоминаний, – лишь череду потерянных лет. Дешевые номера, пропахшие потом, рвотой, мочой и безысходностью. Как он стонал в какой-то подворотне в Гамбурге, избитый едва ли не до смерти. Как он заключил дьявольский договор с сочувственно улыбающимся человеком, и ради чего? Ради еще одной бутылки.

– Чем ты занимаешься, Данель?

– Работаю горничной в отеле «Интерконтиненталь». – Она словно прочитала его мысль. – Да, бесславный конец для пламенной революционерки. Революция так и не произошла, Тахи.

– Да.

– Что нисколько тебя не расстраивает.

– Да. Я никогда не разделял ваших – я имею в виду всех вас – утопических взглядов.

– Но ты оставался с нами. Пока мы в конце концов не дали тебе от ворот поворот.

– Да, я нуждался в вас, и я использовал вас.

– Боже, какая откровенность! Подобные свидания предполагают «bonjour», «comment allez-vous»[111]и «о, да ты ничуть не изменилась». Но мы уже сказали все эти банальности, верно?

Горькая насмешка в голосе добавляла убийственного яда ее словам.

– Чего ты хочешь, Данель? Зачем ты просила меня о встрече?

– Потому что знала – это разбередит тебя. – Окурок «Голуаза» отправился вслед за своим предшественником на растерзание в пепельнице. – Нет, не так. Я видела, как проезжал ваш кортеж. Все эти флаги и лимузины… И вспомнила другие времена и другие знамена. Наверное, мне хотелось о них помнить, а чем старше мы становимся, тем более расплывчатыми, менее реальными становятся воспоминания юности.

– К несчастью, я лишен этой милосердной участи. Мой народ никогда ничего не забывает.

– Бедный маленький принц.

Она снова влажно закашлялась.

Тахион сунул руку в нагрудный карман, вытащил бумажник, принялся отсчитывать купюры.

– Это еще что такое?

– Это те деньги, которые ты давала мне на коньяк, вместе с процентами за тридцать шесть лет.

Она отпрянула; в глазах у нее блестели непролитые слезы.

– Я позвала тебя не затем, чтобы разжалобить.

– Да, ты позвала меня затем, чтобы уколоть меня, сделать больно.

Женщина отвела глаза.

– Нет, я позвала тебя для того, чтобы вспомнить другие времена.

– Не очень-то они были добрые.

– Для тебя, может, и нет. А я любила их. Только не обольщайся. Ты тут ни при чем.

– Я знаю. Революция была твоей первой и последней любовью. Трудно поверить, что ты отказалась от нее.

– С чего ты взял?

– Но ты же говорила… я подумал…

– Даже старость может молиться за перемены, пожалуй, даже более горячо, чем молодость. Кстати, – она отхлебнула кофе, шумно причмокнув, – почему ты не помог нам?

– Я не мог.

– Ну да, конечно. Маленький принц, ревностный роялист. Тебя никогда не волновали простые люди.

– Не в том смысле, в каком вы используете это понятие. Вы обесценили его, свели к лозунгам. Меня учили защищать людей и заботиться о них как о личностях. Наш обычай лучше.

– Ты – паразит.

В ее лице Тахион уловил мимолетную тень той девушки, которой она была когда-то. Его губы дрогнули в почти печальной улыбке.

– Нет, аристократ, хотя ты, наверное, возразишь, что это синонимы. Что бы ты ни думала, вовсе не мой аристократический гонор помешал мне употребить свои способности, чтобы помочь вам. Все, что вы делали, было достаточно безобидно, в отличие от этого нового поколения, которое, не задумываясь, пойдет на убийство ради того, чтобы просто преуспеть.

Она дернула плечом.

– Пожалуйста, не увиливай.

– Я лишился своей силы.

– Что? Ты не говорил нам.

– Боялся утратить ореол таинственности в ваших глазах.

– Не верю.

– Это правда. Из-за малодушия Джека. – Его лицо потемнело. – КРААД[112]снова вызвал Блайз на допрос. От нее требовали назвать имена всех известных тузов, а поскольку она впитала в себя мой разум, они были ей известны. Блайз могла выдать их, и я пустил в ход свою силу, чтобы помешать ей, и тем самым лишил ее рассудка. Так я превратил женщину, которую любил, в буйнопомешанную.

Дрожащими пальцами Тахион коснулся влажного лба. Оттого что он рассказывал эту историю не где-нибудь, а именно в Париже, она исполнилась нового значения, новой боли.

– Многие годы ушли у меня на то, чтобы справиться с чувством вины, и только Черепаха помог мне. Я погубил одну женщину, зато спас другую. Уравновешивает ли это чаши весов? – Он говорил это скорее себе самому, чем ей.

Но Данель не интересовала его боль столетней давности; слишком остры были ее собственные воспоминания.

– Лена так злилась. Она называла тебя мерзким потребителем, который только и делает, что берет, но ничего не дает взамен. Все хотели избавиться от тебя, потому что ты испортил наш прекрасный план.