Характерное доказательство в этом отношении представляет VII Вселенский Собор, в «Деяниях» которого содержится апология патриарха св. Тарасия (784–806), произнесенная в тот день, когда ему была объявлена воля императоров (Константина VI и св. Ирины) о возведении его на патриаршую кафедру. «Хранители непорочной нашей христианской веры, — говорил тогда еще будущий патриарх, — и ревнители славы Божией, верные императоры наши, имеющие попечение обо всем, что угодно Господу и что полезно христианам, ныне же особенно сильно озабоченные делами церковными, при обсуждении вопроса о назначении архиерея для этого царствующего города своего, на мне остановили благочестивую мысль свою и приказали меня уведомить о том, что им угодно было остановиться на мне»[693].

Другой пример — Константинопольский собор 879–880 гг. (иначе называемый «Собором в храме Святой Софии»), на котором произошло восстановление св. Фотия (858–867 и 877–886) на патриаршем престоле. В своем обращении к Отцам, собравшимся на соборном заседании, тот напрямую указывал, что и в первый раз, и сейчас принимает Константинопольскую кафедру исключительно по воле императора, настаивавшего на своем решении: «Император, по смерти патриарха Игнатия, объявил мне свою волю, чтобы я занял патриаршество»[694]. И инициатива монарха, конечно, предопределила имя нового патриарха.

Напротив, если патриарх чем-то не угождал царю, его отставка являлась вопросом времени — не более того. Поэтому с полным основанием можно согласиться с мнением, что «воля императора была единственным имевшим значение фактором при произведении патриархов на престол, от воли императора зависело и свержение патриархов»[695].

В отдельных случаях, как это случилось в царствие императора Анастасия II, имели место редчайшие исключения, вызванные, конечно, слабостью власти конкретного василевса и шаткими основаниями его власти. В тексте грамоты о назначении патриархом Германа I (715–730) не упоминается ни о каком участии монарха в этом деле, и выбор патриарха представляется делом всенародным. «Голосом и решением благочестивых пресвитеров и диаконов и всего почтенного клира, и святого синклита, и христолюбивого населения этого богохранимого царствующего града, божественная благодать, вся немощная врачующая и недостаточествующая восполняющая, поставляет Германа, святейшего представителя митрополии кизикийцев, епископом этого богохранимого царствующего града», — говорится в акте об избрании патриарха[696].

Более того, цари определяли не только фигуры патриархов, но и епископов. Так, император св. Никифор II Фока (963–969) издал новеллу, согласно которой царь впредь будет самостоятельно определять лиц для назначения их на архиерейские вакантные места, а епископский собор должен лишь испытать их и совершить над ними епископскую хиротонию.

Поэтому совершенно справедливы следующие слова: «В Православной Церкви навсегда утвердилось за государями при поставлении новых епископов, митрополита и патриарха право, проявлявшееся в том, что государи или утверждали избранного надлежащим образом кандидата на епископство, или же сами лично указывали кандидата, то есть назначали такого епископом, после чего епископский Собор испытывал способности назначенного и, если находил достойным епископства, рукополагал его, если же нет, то отклонял, и тогда следовало назначение другого лица»[697].

Иногда исследователи ошибочно полагают, будто Церковь активно противилась такой практике, и в качестве примера приводят 3‑й канон VII Вселенского Собора, препятствующий избранию епископа гражданскими властями. Но в действительности это ограничение никак не затрагивает царских прерогатив — императорам было явно не до периферийных архиереев, и никакого желания избирать епископов, к примеру, в Малой Азии, где насчитывалось 350 кафедр, в них также не обнаруживалось. Другое дело, что цари были искренне обеспокоены складывающейся практикой коррумпированных чиновничье-епископских тандемов, и они активно поддержали стремление Отцов Собора разрушить это губительное для Империи и Церкви «единство», ограничив местных властителей[698].

В специальной литературе нередко называют рассматриваемый нами характер отношений между Церковью и императором «цезаропапизмом». Будто бы это «ненормальное» положение дел вело к вреду для духовного союза. Но в этом случае нужно будет опровергать всю историю Кафолической Церкви, как она сложилась в действительности. И утверждать, будто за все время ее исторического существования в христианском государстве, начиная со св. Константина Великого, Церковь не только находилась под давлением чуждой, посторонней ей силы, но и управлялась этой силой[699]. Едва ли такое мнение найдет много сторонников.

Как единый источник власти в Церкви-Империи, царь устанавливал объем полномочий не только любого чиновника, но и каждого государственного органа, к которым относился клир во главе с Константинопольским патриархом. По мере того как Апостольский престол все откровеннее начинал демонстрировать желание отпасть от власти Византийского василевса, императоры предпринимают последовательные шаги, направленные на укрепление власти Константинопольского патриарха. Столичный архиерей уже с VI века именовался «Вселенским», теперь же цари делали все от себя зависящее, чтобы этот титул наполнился реальными полномочиями.

Эта тенденция наиболее наглядно проявилась при императорах-иконоборцах, нуждавшихся в альтернативной Римскому епископу духовной силе на Востоке, чтобы в условиях церковного раскола дать Восточной церкви свой центр церковно-административной и судебной власти. Халкидонским и Трулльским Соборами Константинопольский архиерей уже был выдвинут на второе место в Кафолической Церкви; теперь эдиктом царя-иконоборца он признавался первым, оттесняя собой Римского епископа.

Полновластие Константинопольского патриарха на Востоке являлось для всех бесспорным. Хотя в Римской империи существовали еще три восточных патриарха (Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский), их реальная власть после завоеваний мусульман резко уменьшилась. Нередки были ситуации, когда они, вследствие запрета арабов, вообще не могли принять приглашение на заседания Вселенских Соборов. Поэтому волей-неволей оставался единственный восточный патриарх, который мог, по мнению царей, играть первую роль в Церкви.