— Проверка закончена, результат дан избраннику в ощущениях и физических доказательствах, оформленных печатями-синяками, что является объективной реальностью, — не выдержав, хихикнула я. Уж больно озадаченный видок был у киллера, получившего вторичное подтверждение прав на престол.

Подтвердивший легитимность король вскочил на ноги. Он как раз собирался то ли что-то спросить в продолжение спора, то ли упрямо возразить, когда мерцавшая по краю печати туманная завеса начала редеть. С нею вернулась возможность созерцания просторов плато, объектов, расположенных на нем, и звуков.

И нам сразу стало не до препирательств, потому как разворачивающаяся сцена могла сделать честь любому самому крупнобюджетному блокбастеру с фентезюшно-романтическим уклоном. Хотя нет, сейчас что-то самые эффектные сцены, ума не приложу, с какого потолка упавши, стали снимать в почти монохромной манере с отливом то в похоронно-серый, то в мрачную синеву, то в трупную зелень. Может, это так оригинально, что спасу нет, только мне, отсталому питекантропу без эстетического вкуса, никогда не принадлежавшему к элите, очень по нраву яркие, сочные, живые краски. Даже, грешна, если чуть сочнее, чем в природе, больше нравится. Я и на снимки стареньких фотоаппаратов-мыльниц поэтому глазеть люблю: немножко сказки они привносят в обыденную реальность, а не триллер с хоррором, как современное кино.

Итак, зрелище за пеленой полностью соответствовало моим эстетическим предпочтениям, а уж угляди его любительницы сентиментальных женских романов, понадобился бы грузовик с носовыми платочками.

«В пустыне чахлой и скупой…» — ну ладно, ладно, посреди каменистого и небогатого на растительность плато, совмещавшего геологические функции с высшей мистической миссией жернова магии — гаранта стабильности и процветания целой страны, а заодно и мира, — возник оазис. Как иначе назвать буйство растительности и цветов, материализовавшееся на камнях, не знаю. И посреди этого цветника стояли двое. Русокосая, пусть и растрепанная, заплаканная, но светящаяся от радости женщина, мертвой хваткой вцепившаяся в темноволосого с полосками седины высокого мужчину в потрепанном плаще из обрывков ткани, будто сшитых на живую нитку. Он обнимал ее так, словно хотел сделать из рук оковы нерушимые и в то же время опасался сжать сильнее, чем можно, свое хрупкое чудо. И пшеничные волосы женщины с каждым мигом наливались чистым золотом сияния, а проседь мужчины темнела до тех пор, пока не обернулась цветом воронова крыла. Женщина смеялась и плакала одновременно, но, что удивительно, светящейся красоты ее лица это не умаляло, скорее напротив. А срывающиеся со щек слезы падали в буйно расцветшую зелень, и та взрывалась новым залпом цветов. Ветер, не бивший в плечо, а мягко обтекавший нас, зрителей, приносил одуряюще сладкий и свежий аромат.

В деве, обнимавшей своего любимого, с изрядным трудом, да и то больше по характерному крою простого платья, пронзительно-васильковому цвету глаз и повадке, я узнала удивительно преобразившуюся Фегору-артефактчицу. Теперь это была не усталая магичка-учительница, засевшая глубоко в глуши и вбивавшая основы артефактного дела в отроков, экзаменовавшая их, порой жестоко, да издавна хранящая память о заветах. Сейчас она была почти невыносимо прекрасна, до боли юна и в то же время вечна, как солнце, небо и вода.

В голосе ее мешались радость, вина и безумное счастье. Эти чувства отражались и в мужчине, которого уже никто не осмелился бы именовать сумасшедшим. Безумие стекло с него грязной тиной, оставив лишь налет усталости путника, бесконечно долго блуждавшего и наконец-то вернувшегося домой. Не к постройке из камня или бревен, но к дому сердца.

Фегора лепетала о своих тоске и горе, о совершенных ошибках и жестокой расплате, о том, что, горя желанием облагодетельствовать мир, забылась и отдала куда больше, чем собиралась, о том, что пренебрегла опасениями любимого и его советами, поспешила и, растратив силу, могла лишь ждать шанса все вернуть и исправить. О том, что стыдилась своего жалкого состояния и не смела показаться возлюбленному на глаза.

А он слушал, слушал ее, а потом сказал в точности то, что я мельком подумала, слушая лепет, похожий на смесь бреда и исповеди:

— Дурочка моя! — и снова крепко-крепко обнял, прощая сразу за все. И за прошлые грехи, и за свою бесконечную боль и печаль.

Вспыхнули, окружая кольцом двоих, бывших единым целым, два брачных ожерелья, подтверждая нерушимость союза. Они застыли, погруженные друг в друга, поглощенные чудом слияния.

Только тогда я (как мои киллеры-телохранители, застывшие столбами, и Фаль — не знаю) смогла отвести взгляд от воссоединившихся после невыносимо долгой разлуки влюбленных, стоящих во все разрастающемся оазисе, и обратить внимание на остальных свидетелей происходящего.

Чуть в стороне от супругов и от печати, вновь ярящейся золотыми извивами знаков — нет, уже не ярящейся, скорее восторженно, торжествующе полыхающей и не выставляющей более понижающего видимость заслона, — сидел громадный зверь. Тот самый мой лохматый знакомец с такой довольной мордой, будто ему перепало ведро сметаны, корыто сырой печенки и час поглаживания и почесывания за ушами и под подбородком. Сидел, невозмутимо вылизывал лапу, поводил ушами с кисточками и умиротворенно щурил умные глазищи.

Поодаль, тоже сам по себе, скрестив руки перед мужественным оголенным торсом, с точно таким же умиротворенно-сытым выражением стоял мой желтоглазый знакомец. Чтобы ему икалось каждый раз, когда вспоминает кто-нибудь из паствы! Гарнаг, бог Справедливого Суда, именуемый в здешних краях Гаром Справедливым. Плащик величественно развевался за спиной, с чеканно-красивой морды аллегорию Самодовольства хоть сейчас пиши.

— Чтобы я еще хоть раз поверила богу. — Я сплюнула на камни. Злости не было, скорее уж досада на собственную наивную дурость. «Спаси между делом Артаксар, магева!» Тьфу!

С другой стороны, по большому счету и обижаться было не на что, синонимами словечки «справедливый» и «правдивый» отродясь не являлись. Да уж, каждый все понимает в меру своего разумения и только сам волен садиться в лужу, другие лишь помогают по мере сил. А Справедливый даже ничего не соврал, он поступил изящнее: всего-навсего умолчал о многом.

— Гневаешься, Служительница? — осторожно уточнил бог, приметив выражение моего лица. Остальных моих спутников он привычно (вот гад!) проигнорировал, будто они были не более чем камешками и травинками на плато: не собираешься отколоть кусочек или сорвать прямо сейчас, значит, и нет нужды рассматривать.

— Нет, — покачала я головой. — Делаю пометку в записной книжке: никогда более с тобой, о боже, дел не иметь.

— Значит, гневаешься, — заключил бог, но ни малейшей вины на идеальной физиономии, лишенной и возраста, и совести разом, не отразилось.

— Ты слишком многое утаил, когда просил помочь. Так не просят.

— Я бог, — напомнил Гарнаг, только что босой пяткой земельку не поковырял.