О возврате речи быть не могло.

О, если бы они встретились в Прощеное воскресенье!..

«Стоп, стоп!.. Позвольте, коллеги!.. Что такое?.. Как так?..

Некоторые отщепенцы хотят уверить читателя, что исторические архивные письма значат не то, что значат, и касаются тем, в тексте не обозначенных!.. Мы этого так не оставим и напишем, как надо и куда следует!..»

Да ладно вам, господа!.. Во всех приличных канцеляриях мира, российских наособицу, существует служба скромных исполнителей, по-старому — письмоводителей, чьи случайные имена даже и помечаются мелким шрифтом на казенной бумаге!.. Эти-то случайные лица и хранят в глупых башках лишние подробности и обладают несогласованным воображением. Куда его девать?..

И по их вине твердый кокон исторического факта начинает скукоживаться и разрушаться на глазах, выпуская из себя пеструю бабочку, а бабочка принимается порхать перед нашими глазами, как будто это уже не факт, а легенда. И весь наш роман, кажется, не что иное, как осыпанный слабой мотыльковой пыльцой путь тихой однодневки от родного кокона до безвестной кончины…

Кто-то сказал, что Сирота была похожа на Эдит Пиаф. Ну да, она была похожа на птичку, с острым клювиком, маленькими глазками, стриженой головкой, с вечными ее заботами, налетами, разносами. Артист думает, что играл хорошо, а она налетает и щебечет:

— Иннокентий Михайлович! Вы портите гениальную работу!.. Вы не имеете права играть такую отвратительную патологию!..

Или на другое утро после «Цены» встречает во дворе театра Юрского и Стржельчика и клюет, клюет:

— Вы уволены из театра! Оба уволены! Я сейчас же пойду к Георгию Александровичу, чтобы он оформил ваше увольнение!.. Вы вчера играли так, что я не допущу вас до спектакля!..

Или Басилашвили после «Лисы и винограда»:

— Что вы сделали!.. Как вы посмели?! Мы с вами бились три месяца, а вы ради этих проклятых аплодисментов готовы, как проститутка, отдать все, что мы наработали!.. Дешевка!..

Или заглядывает в гримерку к довольному собой Волкову:

— Ну как, Розочка? — спрашивает он, а Розочка от всего сердца выразительно плюет на порог и, ничего не говоря, хлопает дверью…

У нее не было детей, но все актеры, входившие в ее жизнь, становились ей родными. Она отвечала за них. Отсюда и фантастическая, высочайшая требовательность к своим…

Смоктуновского она обожала, ревновала, восхваляла, чихвостила, порывала с ним, тосковала по нему, боготворила и вновь счастливо обретала.

Одна из ссор особенно затянулась и угнетала ее безмерно. Тяжело болела мать, у которой развился рассеянный склероз, Берта Моисеевна стала агрессивна, перестала узнавать своих, бросалась на дочь то с ножом, то с кипятком. Роза сносила все с ангельским терпением и ни за что не соглашалась отдавать ее в больницу. Работы было много, радостей мало, все деньги уходили на сиделок и лекарства, на Розу наступала бедственная тоска. И тут какой-то студиоз привез в Питер рукопись готовящейся к изданию книжки Смоктуновского, в которой черным по белому было написано:

— «А четыре месяца мучительных репетиций у меня дома с режиссером Розой Сиротой, которые помогли выявить существо моего Гамлета?..»

— Этого не может быть!.. Мы с ним в ссоре! — сказала она.

— Но это же факт, — сказала Мила. — Роза Абрамовна, позвоните ему!

— Нет, нет, это невозможно!

И все-таки она решилась: уселась сама, усадила рядом Милу и, держась за нее, набрала московский номер.

Смоктуновский откликнулся легко, и они проговорили чуть ли не час, словно боясь разорвать заново обретенную общность…

Через несколько дней перезвонил он, прося у Розы разрешения на разговор с Ефремовым о ее переезде в Москву и переходе во МХАТ. Иннокентий Михайлович пробовал себя в режиссуре, готовил «Царя Федора Иоанновича», с которым расстался в Малом театре, и Сирота в этом деле могла оказаться его правой рукой. Ефремов поддержал идею, и теперь уже по его поручению Смоктуновский опять звонил Сироте.

Конечно, оставались сомнения, прежде всего из-за больной матери. Но это был зов самой судьбы, и все Розины друзья поняли смысл события именно так. Она помогала Кеше стать Мышкиным и Гамлетом, а теперь он помогал ей занять режиссерское место во МХАТе…

Мила Мартынова побывала на репетициях. По ее мнению, это были фантастические монологи гениального артиста, занятые слушали его, как завороженные, но Иннокентий Михайлович был нетерпелив, и до них дело почти не доходило: он все проигрывал сам и выдавал непонятливым: «Миша, ну что у тебя за лицо!.. У тебя не лицо, а…»

Сирота приехала во всеоружии исторического знания о царствовании Федора, Бориса и подробностях частной жизни всех действующих лиц, а постановщик нервничал все больше…

Наконец из запасников МХАТа извлекли драгоценные костюмы и реквизит легендарного спектакля с Москвиным, Станиславским и другими основателями. Наступил день, когда худсовет должен был утвердить оформление и решить дальнейшую судьбу «Царя Федора»…

Конечно, мхатовцы знают эту историю лучше меня, но легенда основана на реальности беспримерного поступка. Иннокентию Михайловичу задавали вопросы, на которые он посильно отвечал, но когда дошло до Сироты, она при всем честном народе стала его долбить:

— Как ты можешь так обращаться с артистами, ведь ты же сам артист! — И вынесла приговор: — Кеша, ты не режиссер!..

Репетиции прекратили по совокупности обстоятельств, но Смоктуновский связал результат худсовета с обидной репликой Розы.

С этого дня они не здоровались до смерти…

Разрывы стоили ей здоровья, и Сирота истово заполняла пугающую пустоту. Кроме Калягина, Чурсиной, Хазанова, она возилась с каждым, кто обращался за помощью. Принимала обычно дома, и, по секрету от своих постановщиков, к ней стучались и Доронина с Джигарханяном, и Максакова. Людмила и сказала, что когда работала над «Анной Карениной», то, рожденная вахтанговкой, не в силах была понять, чего та от нее хочет, а когда стала репетировать с Фоменко, тут-то до нее и дошло все, что заложила Роза.

Фанатка и бессребреница, Сирота ходила с обтрепанными рукавами, и Люда насилу подарила ей шубу…

Как-то пришла к друзьям почти ночью.

— Роза!.. Что вы так поздно? — Ей предстояла операция на позвоночнике, книжку в руках не могла удержать.