Пока Иосико шла по улице, композитор Р. плавно уходил от боли. «Потому что горы со всех сторон, до Киото бомбовозы не долетели, — вспомнил он. — Храм Хейя оранжево-красный, а ворота из камфарного дерева».

На этом столе все-таки сильно пахло больничкой…

Тут он увидел самого себя, как, присев на корточки, снимает уличную обувь и остается в носках, чтобы ступить на поющие полы. Соловьиные половицы почти не звучали, очевидно, никакой опасности вблизи не было. Но вверх поднялись белые цапли и стали махать крыльями так сильно, что ветер коснулся ресниц и повернул его курсом на Фудзияму.

Сквозь бег облаков проступали знакомые лица, и он со всей глубиной откровения увидел, что никогда в жизни не был одинок. Это была радостная новость, которую никак нельзя упускать…

И в подтверждение ее навстречу ему стал спускаться Бог, держа огромный и сияющий геликон по всем правилам, а тот играл без усилий Бога, сам по себе, нежным альтовым голосом…

И Бог, и все оркестранты улыбались ему, показывая на семисен и стройно выводя «Аве Марию». Гершвин и Горовиц были похожи на свои портреты, но вдруг их раздвинул Гога Товстоногов в сияющем белом кимоно с красными цветами и огромных роговых очках.

— Семен Ефимович, я вас давно жду, — сказал он с упреком и стал нараспев читать вкусным голосом: — Только я глаза открою, / Предо мною ты встаешь. / Только я глаза закрою, / Над ресницами плывешь…

Над сомкнутыми ресницами Сени появилась Иосико, держа за руки двух красивых детей, мальчика и девочку, и он успел догадаться, что в каком-то новом и высшем смысле это и его дети…

«Где стол был яств, там гроб стоит», — вспомнил артист Р., да так оно и было: гроб Сени стоял в большом буфетном фойе, том самом, где обмывали Гогину Звезду. Взгляд избегал его измученного лица, стараясь задержаться на чудесном портрете. Композитор Р. в парадной бабочке и со счастливой улыбкой смотрел на нас, ожидая положенных слов.

— Ты скажешь? — легонько толкнул артиста Р. артист Лавров, и тот почувствовал, что на этот прощальный миг они опять — одна стая.

— Да, — отозвался Р. и стал думать, что именно сказать, потому что многое, без чего для него композитор Р. не существовал и что было необходимо для будущего, оказалось бы вовсе некстати здесь и сейчас…

Маленький оркестр играл в очередь с говорящими. А когда Сенин гроб взяли на плечи и понесли к выходу, по парадной лестнице и у билетных касс пролетел слух, что буквально сейчас, ну просто вот-вот, умерла в больнице Валя Ковель и через два или три дня предстоят новые похороны…

Михаил Сергеевич Горбачев вместе с Раисой Максимовной собрался на юбилей Киры Лаврова, а попал на похороны Стрижа. Выходило, как в «Бобке» Достоевского. Иван Иваныч К., литератор, которого играл Р. в спектакле «Лица», так и говорил: «Шел на юбилей, попал на похороны…»

Это Гога ему подбросил: когда говорят мертвецы на кладбище — глаза закрыты, а когда Иван Иваныч осмысливает их речь, глаза открываются…

У Р. болело сердце; тяжелое дело хоронить товарища, а в случае с Владиком особенно, но к этому прибавлялась новая боль, та самая, что стало давать его идиопатическое отклонение от ординара и из-за которой уже светила кардиологическая операция…

Владик, как и Сеня, невыносимо страдал, и, когда его обрили, стал похож на больного ребенка. Он был совершенно беспомощен и только и мог бормотать «да-да», «да-да» на все, что ему скажут.

«Ну что, что тебе подать?..» — «Да-да». — «Тебя повернуть или не надо?» — «Да-да». — «Соку или водички?» — «Да-да…»

Люлечка вела себя героиней и несла свою вахту, стараясь не подать виду. Самое страшное для нее было то, что театр все еще в отпуске, и они с Владиком одни на всем свете. Когда ему становилось совсем плохо, она смотрела из окна на Петропавловский собор и молилась Богу, чтобы он пожил еще, ну, еще, и дожил до начала сезона, когда соберется вся стая…

Горбачев выступил дважды и вблизи был так похож на себя, далекого и экранного, что казался почти пародией. Сказав на сцене, он спустился в зал, сел рядом с женой, а она положила ему руку на руку, как бы одобряя сказанное и успокаивая. Раиса Максимовна была в черном, но по юбке сбоку шел высокий разрез, и было видно, что коленка у нее перевязана, как будто недавно ушиблась…

В буфете Михаил Сергеевич опять говорил и, как будто боясь ошибиться, называл Люлечку не по имени, а «семья», хотя, несмотря на приезд из Москвы ее брата, она и была у Владика всей семьей. Горбачев уже давно не был главой государства, но его присутствие на этих домашних все-таки поминках придавало им какой-то расширительный характер, и Р. вспомнил, как Владик сказал про Высоцкого: «Вот был гражданин. Совсем себя не щадил». Теперь по смыслу выходило, что человек и смерть роют тоннель навстречу друг другу, и каждому предстоит пройти свой участок; щадишь себя, бережешь, экономишь, значит, протянешь чуть дольше. И наоборот. Но Р. в это не очень верил; как себя ни экономь, косая то и дело берет встречный план и ставит на свой участок то скоростной рачок, то другие ударные штучки и побеждает в соревновании, судьба есть судьба…

— Ты не прав, — говорил Р. Володя Вакуленко, один из наших директоров. — Владик был целиком на стороне партии!.. Он был кандидат в члены бюро обкома, этого даже Лавров не достигал!..

Алиса Фрейндлих, которая все последнее время играла со Стрижом «Последний пылко влюбленный» и ездила с ним в разные гастроли, включая Израиль и Америку, сказала тост в его память, из которого выходило, что Владислав Игнатьевич и был последний пылко влюбленный. Поэтому она и призвала оставшихся мужчин быть такими же внимательными, чуткими и рыцарски любящими женщин, как Стржельчик.

— Нам это так нужно, нам так этого не хватает, — сказала Алиса, и снова о Люлечке, ее мужестве и героизме…

Несмотря на растущую в сердце боль Р. поддержал и этот тост и, видимо, уже опьянев, спросил своего однокурсника Юзефа Мироненко, имея в виду партию коммунистов:

— Юзик, как же вы развалились?.. Была такая контора…

— Воля, не спрашивай, — сказал Юзеф, взглянув на Горбачева, — это темная тайна… Давай лучше выпьем за Владислава Игнатьевича!..

— Давай, — сказал Р., и они опять выпили.

— Понимаешь, — сказал Юзеф, — в восемьдесят девятом Стриж поехал делегатом на съезд… Выбирали в райкомах, приходили «выборщики», голосование тайное… Я сам был направлен надзирать за таким собраньем… Когда он съездил, я спрашиваю: «Что там было?» И Стриж ничего не рассказал… Потом его приглашали поговорить в Большой дом… И опять — молчание…

— «Дальше — тишина», — сказал Р. — Перевод Пастернака…

— Вот-вот! — подхватил Юзик, они же играли в Ташкенте перевод Пастернака, он — Лаэрта, а Р. — Гамлета. — Воля, с виду все было просто… Ну, в рамках события поменяли парторга…

— Пустохина? — спросил Р.

— Нет, после Пустохина был Валера Ивченко, а тут вместо него выбрали Валеру Матвеева… И — все… И пошли билеты сдавать… Либо они сами хотели развалить, чтобы потом все собрать, либо… Не знаю…