Удача — фактор переменчивый.

…накрыло волной. Красной. Яркой, как мамин шарф из газа. Летит с балкона, пластается по ветру змеей. Дар протягивает руку, чтобы поймать. Не дотягивается. Еще немного… самую малость… если вторую руку отпустить… ногами он прочно держится за колонну.

Получается. Ткань скользит по пальцам, обвивает, и Дар с трудом удерживается от желания немедленно ее стряхнуть, до того она холодная и скользкая.

Не шарф — змея.

Но он уже взрослый. Ему скоро одиннадцать и он знает, что делает — комкает шарф и засовывает за пазуху. Мама в последнее время совсем невеселая, Дар принесет шарф, и она обрадуется, хотя бы ненадолго.

Раньше у нее было много шарфов.

И украшения.

И платья… а теперь она почти все время плачет. И папа ходит злой.

Дар спускается по колонне, цепляясь за виноградные плети. Ему даже хочется упасть и сломать руку, или ногу, чтобы как в прошлый раз. Тогда мама целую неделю была рядом. Рассказывала обо всем, что происходит в городе, и читала вслух про приключения хитрого купца, который продал край мира, играла в шахматы… отец ворчал, что так она Дара разбалует. А ему было хорошо.

Он всерьез подумал, что если спрыгнуть с балкона, то…

…отец поймет, в чем дело, и скорее всего под замок посадит. Это справедливо.

И вообще взрослые люди отвечают за свои поступки. А Дар взрослый, через месяц еще взрослее станет, жаль, конечно, что этот день рождения не будет похож на те, которые он помнит. Правда, воспоминания очень смутные, потому что те дни — давно.

А Система не понимала, чем этот день отличается от прочих, а домой отпустить отказывалась. Нерациональная трата ресурсов…

В саду разложили костры, и мамины розы покачивались от жара, но розы — это несерьезно. И праздники тоже. Это эгоистично веселиться, в то время как кто-то где-то страдает. Брат много говорил о долге и обязанностях, о том, что все равны и значит, страдания одного — это страдания многих… и еще что-то. Дар понял лишь, что дня рождения у него не будет.

…у костров сидели люди, которые громко орали песни. Они ели руками, руки вытирали об одежду, кости швыряли в костры, а мочиться ходили к розовым кустам.

Дару люди не нравились.

И он обошел их стороной.

Жарко… и спина чешется, точно комары покусали, особенно под левой лопаткой, просто-таки невыносимо свербит. Дар пытался посмотреть что там, но как ни выворачивался перед старым зеркалом, ничего не увидел. И глаза прежние, блеклые…

…нет, Дар знал, что никогда не станет таким, как брат или отец, потому что уже слишком взрослый, и система сказала про сбой реализации программы. Но спина-то чесалась. Или это от одежды? Неприятная, жесткая. А мамин шарф согрелся… зачем было отбирать у нее наряды?

Дар пробрался во дворец через боковую дверцу, которой пользовались слуги, раньше, давно, сейчас слуг почти и не осталось. Как могут свободные люди унижать себя, прислуживая кому-то?

До родительской спальни добрался без приключений, и замер перед дверью.

Родители ссорились?

Они никогда не ссорились!

— Я сделал то, что должен был сделать давно! — отец в жизни не повышал голоса на маму. На Дара, случалось, орал. И бывало, что не только орал, но вот мама…

— Это наш сын!

— Уже нет. Посмотри. Он безумен. А у меня не хватает сил гасить его. Эли, мне не двадцать и не тридцать. Мне шестьдесят семь. И я сломаюсь, если дойдет до прямого столкновения, а вскоре дойдет, потому что он забыл, кто я ему. И кто ты.

Молчание, от которого опять становится жарко.

И Дар отступает от двери. Он не хочет слушать это…

— Без него я продержусь еще лет двадцать. Возможно, получится распечатать Дара. А если нет, то… Дохерти может позволить себе второго сына. Он упрям, но понимает, что такое долг…

Брат забрался в нишу, где раньше стояла ваза.

Он странный.

И ходит босиком, потому что не способен испытывать холод.

— Тихо, — шепчет брат, прикладывая палец к губам, и Дар кивает. — Он хочет меня убить. Не сам, он слишком слабый, чтобы сам.

Глаза красные почти. И на лице — одна чернота.

— Он мне мешал, мешал, а теперь позвал других… думал, что я не узнаю. А я узнал. Я не стану их ждать. Успею. Что у тебя?

Брат схватил за плечо и сдавил пребольно.

— Тише… — вытащив мамин шарф, он прижал его к лицу. — Они сказали, что если я сделаю все правильно, то ее вернут.

— Кого?

— Ее.

Пальцы просвечивали сквозь тонкую ткань, и нарядный алый цвет становился каким-то грязным.

— Она не умерла…

…Дар понял, о ком идет речь. Ее имя запрещено было произносить вслух. А ее портрет исчез из картинной галереи. Дар не представлял, как выглядела та женщина, которая свела брата с ума, но вполне искренне ее ненавидел.

— …ее забрали, но вернут. Я сделаю, что они хотят, и ее вернут. Только это тайна.

Он положил руку на затылок, притянув Дара к себе.

— Никому не говори, ясно?

Пальцы горячие и точно в голову лезут.

— Откроешь рот, и я тебя убью…

— Отпусти его, — голос отца доносился откуда-то издалека, Дар уже и не знал, где находится. Там жарко и много красного. — Слышишь?

— Слышу.

Отпустили. Оттолкнули. И прижав палец к губам, подмигнули.

— Дар, иди к себе…

— Я только хотел объяснить ему, что мы все делаем неправильно.

— Кто «мы»?

Отец тоже совсем чужой. В ярости или почти в ярости, и от Дара отмахивается. Он не станет слушать.

— Такие, как ты. Или я, — брат наклоняется. — Нельзя притворяться богами. Мы люди. И должны жить, как люди.

— Мы не люди. Ты это знаешь. Дар, иди к себе.

Идет, но недалеко. В стене много ниш и, если прижаться к одной, то все видно.

— Отпусти его, — отец устал.

— Я не могу. Хотел бы, но не могу… это неправильно… я… пойду?

— Куда?

— В Храм…

…и останется там до ночи. Закат будет красным, как мамин шарф, и огненные кошки выйдут на прогулку. Дар услышит волну и испугается, что утонет в ней. Он будет пить ее, горькую, душную, столько, сколько сможет. А потом внутри у него не останется места.

Сгорит что-то.

И Дар придет в себя на подоконнике, не способный противостоять зову ночи…

…и на земле. Теплая, еще дышит паром. И Дар ловит этот ее острый, пряный запах. В носу хлюпает. Кровь? И с ушей шла. Из горла. Хорошо, что Меррон нет, опять бы переживала.