что он в меньшей степени дает свои советы на основании методов хиромантии, нежели в соответствии со своим проницательным знанием людей. За высокую образованность его высоко ценили даже те ученые, которые ни во что не ставили его пророчества[1113].

Наконец, алхимия, которая впервые упоминается в античности лишь очень поздно, при Диоклетиане, играет во время расцвета Возрождения лишь служебную роль[1114]. Этой болезнью Италия также переболела раньше, в XIV в., когда Петрарка в своей полемике против нее признает: попытки изготавливать золото являются здесь распространенным обычаем[1115]. С того времени тот особый сорт веры, преданности и уединения, которых требуют занятия алхимией, становился в Италии явлением все более редким, в то время как итальянские и прочие ее адепты на Севере лишь тогда начали по-настоящему эксплуатировать видных людей[1116]. Уже при Льве X те немногие люди[1117], которые все еще продолжали ей предаваться, назывались у итальянцев «мечтателями» (ingenia curiosa), и Аврелио Авгурелли{549}, который самому Льву, большому золотоненавистнику{550}, посвятил дидактическое стихотворение об изготовлении золота, получил в качестве ответного дара роскошный, однако пустой кошель. Мистическое учение посвященных, разыскивавших помимо золота еще и всеосчастливливавший философский камень, есть целиком и полностью плод Севера, расцветший буйным цветом из теорий Парацельса{551} и др.

Как с этим суеверием, так и с античным способом мышления вообще тесно связан подрыв веры в бессмертие. Однако и помимо того данный вопрос стоит с развитием современного духа как таковым еще во многих других, более глубоких взаимоотношениях.

Важным источником всех сомнений в бессмертии было поначалу желание не быть более ничем внутренне обязанным ненавистной церкви в том ее виде, какой она была. Мы видели, что людей, думавших так, церковь называла эпикурейцами (с. 335 сл.). Перед лицом смерти многие могли снова потянуться к таинствам, однако бесчисленное множество людей, во всяком случае в самые деятельные годы их жизни, жило и действовало исходя из предпосылки неверия в бессмертие. То, что у многих с этим должно было быть связано также и общее неверие, очевидно само по себе, но также всесторонне засвидетельствовано исторически. Это те люди, о которых Ариосто говорит: их вера не простирается выше крыши[1118]. В Италии, особенно во Флоренции, человек поначалу мог жить, будучи заведомо неверующим, если только не проявлял по отношению к церкви открытой враждебности. Например, исповедник, который должен готовить к смерти политического преступника, для начала у него осведомляется, верит ли он. «Ибо прошел ложный слух, что у него нет веры»[1119].

Бедный грешник, о котором здесь идет речь, это упоминавшийся на с. 46 сл. Пьерпаоло Босколи, в 1513 г. принявший участие в покушении на незадолго перед этим восстановивший свое положение дом Медичи. Он может в полном смысле служить иллюстрацией тогдашнего религиозного брожения. С самого начала Босколи был предан партии Савонаролы, однако впоследствии увлекся античными идеалами свободы и возрождением язычества. Однако когда он был в заточении, его прежняя партия вновь занялась им и обеспечила ему блаженную в ее представлении кончину. Исполненным благочестия свидетелем и летописцем всего происходившего является представитель семьи художников делла Роббиа, ученый филолог Лука. «Ах, — вздыхает Босколи, — изведите Брута у меня из головы, чтобы я мог проделать путь ко Христу!» Лука отвечает: «Если вы этого желаете, это не трудно. Вы ведь знаете, что эти римские деяния были нам преподаны не по-простому, но в идеализированном виде (con arte accresciute)». И вот Босколи начинает принуждать свой рассудок к тому, чтобы уверовать, и жалуется на то, что не может поверить по собственной воле. Вот если бы он мог пожить месяц с добрыми монахами, он бы стал придерживаться совершенно духовного образа мыслей! Далее оказывается, что эти люди из окружения Савонаролы знают Библию очень мало: Босколи знает из молитв лишь «Отче наш» и «Аве Мария», и теперь он настоятельно упрашивает Луку сказать друзьям, чтобы они изучали Священное писание, ибо лишь то, что человек выучил при жизни, остается с ним при смерти. После этого Лука читает и толкует ему Страсти по Евангелию от Иоанна; странным образом бедняга вполне уразумевает божественную природу Христа, в то время как его человеческая природа доставляет ему затруднения. Он был бы счастлив постигнуть последнее так зримо, «словно Христос как бы вышел навстречу ему из лесу». В ответ на это друг призывает его к смирению, поскольку все это — сомнения, насылаемые Сатаной. Затем Босколи вспоминает о неисполненном им юношеском обете совершить паломничество в Импрунету, и его друг обещает ему это исполнить за него. Между тем приходит исповедник, которым по просьбе Босколи был определен монах из монастыря Савонаролы, и вначале дает ему то вышеупомянутое разъяснение относительно точки зрения Фомы Аквинского на убийство тирана, а потом убеждает его претерпеть смерть с мужеством. Босколи отвечает: «Патер, не теряйте времени на это: для этого мне достаточно философов. Но помогите мне претерпеть смерть из любви ко Христу». Все дальнейшее — причащение, прощание и сама казнь — изображаются в высшей степени умиротворенно. Следует в особенности выделить одну подробность: уже положив голову, на плаху, Босколи просит палача еще мгновение повременить с ударом: «Именно, все это время (с объявления смертного приговора) он стремился к воссоединению с Богом, однако так и не достиг желаемого, но теперь ему подумалось, что в этот миг через полное напряжение сил он сможет всего себя вручить Богу». Очевидно, то было выражение Савонаролы, которое, будучи понято Босколи лишь наполовину, и вызывало в нем беспокойство.

Если бы у нас было побольше признаний такого рода, духовная картина этого времени обогатилась бы для нас многими имеющими важное значение чертами, которых мы не находим ни в одном трактате, ни в одном стихотворении. С еще большей отчетливостью мы увидели бы и то, насколько силен был прирожденный человеку религиозный импульс, но и насколько субъективно и шатко было его отношение к религии и сколь мощные враги противостояли ему в этом. Невозможно отрицать: люди с подобными внутренними свойствами непригодны для того, чтобы основать новую церковь, однако история западноевропейского духа была бы неполной без рассмотрения этой эпохи итальянского брожения, в то время как без оглядки на другие нации, не принимавшие участия в движениях мысли, история эта вполне мыслима. Однако вернемся к вопросу о бессмертии.

Если неверие приобрело столь значительное распространение среди высокоразвитых людей, это объяснялось в том числе и тем, что все духовные и душевные силы людей были в весьма