– А как же! Разве без неё может состояться конституция? Она теперь покончила с «настроениями»… И, кажется, теперь даже в карты не играет… в одну политику…

– Ну а как ты думаешь? Не схватят тех, кто речи говорил?

– Возможно… Ведь там сыщиков не оберешься. Но ведь этого никто и не боится теперь. А надо было видеть, как слушали лакеи, эти Чикильдеевы, вчерашние мужики!.. Я уверен, что и они были потрясены не меньше нас.

В начале декабря Лиза через Таню, которая часто забегала в Таганку, узнала, что готовится демонстрация. Потапова не было в Москве. Таня волновалась. Он прибежала при Тобольцеве и говорила, что раздоры партий и их неумение поладить очень гибельны для общего дела сейчас… Но у Тобольцева вспыхнули глаза.

– Таня, Лиза… Что я слышу? Вы уже допускаете возможность действовать сообща? Какой крупный шаг вперед!

– Вы пойдете, конечно, туда? – крикнула Таня.

– ещё бы! Разве можно дома сидеть в такие дни?..

– Всё провалится, если обыватели нас не поддержат!

– ещё чего захотели?! – засмеялся Тобольцев. – Скажите спасибо, если он вас осуждать не будет…

Лиза молчала, подавленная. Она безумно боялась за Тобольцева.

– Зачем тебе идти туда? – сказала она, когда Таня ушла. – Ведь ты – не партийный.

– А слышала ты, что Таня сейчас сказала? И она права: пока обыватель будет прятаться по углам, вас будут бить, как перепелок… Горсточка революционеров! Кому она страшна?.. А вот когда мирный гражданин пойдет по бульвару с песнями или полезет на баррикаду…

– Этого никогда не будет!

– Поглядим – увидим… В 1847 году мирные булочники Берлина и обыватели тоже не думали, что очутятся через год на баррикадах. Однако это случилось…

– Тебя могут убить, Андрюша…

– Э, Лизанька, плюнь! Двух смертей не бывать, одной не миновать! Само собой разумеется, что дешево я своей жизни не продам… Да не бойся! Я за границей во всех демонстрациях участвовал. В Будапеште весной, когда десятитысячная толпа кидала камнями во дворец в Буде… И в Париже, в майские празднества, свалку с полицией изведал. Оборони Боже тебя только маменьке либо Кате проговориться! Не прощу ни в жизнь!..

Утром, часов в десять, Тобольцев звонил у подъезда Засецкой. Она жила в Брюсовом переулке. К его удивлению, она уже была на ногах и одета.

– Так и чувствовала, что вы придете! Знаете, ко мне с вашей запиской прибегала третьего дня очаровательная девушка… И говорит басом…

Тобольцев весело расхохотался.

– Я был уверен, что вы не откажете. Спасибо! Ваш дом очень удобен. А санитары тут?

– Да, пьют кофе… Три курсистки, два студента… Не хотите ли и вы стакан? Ах! Я ужасно волнуюсь…

– А доктор?

– Будет к десяти из больницы… Другой тоже обещал заехать. Вчера купила все для перевязок… Хотите взглянуть?

Тобольцев вышел через полчаса вместе с санитарами. Засецкая осталась дома. «Только под этим условием Сергей Иваныч разрешил мне устроить пункт!» – сказала она.

«Да кто ж на тебя, голубушка, рассчитывал?» – чуть не крикнул Тобольцев и невольно рассмеялся.

Громадная толпа, как сонный черный змей, шевелилась вдоль всей Тверской. Из переулков набегали волны любопытных. Снизу, из Охотного, также. И как по туловищу ползущего змея изредка пробегают судороги, так и в толпе пробегали искры затаенного волнения. Двигались мало, говорили тоже мало. И несмотря на толпу, было как-то глухо и тихо. Глаза всех устремлялись к Страстной площади. Поразительно много было женщин, нарядных барышень, студентов и мастеровых.

Тобольцев поднялся вверх по улице, вошел на бульвар. Ожиданием веяло, казалось, от задумчивого памятника, глядевшего вниз, от неподвижных, оголенных деревьев. Одинокие фигуры спешно бредущих по своим делам обывателей нарушали странную пустынность бульваров.

– Проходите, ваше благородие, проходите! – сурово, но с уважением к бобрам Тобольцева сказал ему городовой.

– Почему? Разве нынче нельзя гулять?

– Не полагается нонче, сударь… Бульвар сейчас закроют… На тротувар отойдите!

Тобольцев пожал плечами, щурясь вдаль. Вдруг с другой стороны, у входа на бульвар, остановилась коляска. Молодая беременная женщина, богато одетая, осторожно ступая, вылезла из коляски и, перейдя бульвар, села на скамью.

«Буржуазочка совершает моцион… Ха!.. Ха!..» Тобольцев, стоя на панели, наблюдал за её лицом.

Городовой, шаркая ногами, подбежал к ней и взял под козырек. Что он ей говорил, неизвестно, но она вдруг побледнела, оглянулась какими-то дикими глазами и, полная ужаса, заспешила, неуклюжая и беспомощная, к коляске.

Тобольцев вернулся назад, щурясь на запертые ворота и калитки домов в переулках. «Засада»… Ему казалось, что он слышит дыхание спрятанных там людей.

На крыльце некоторых домов стояли жильцы молчаливыми кучками. В их глазах притаилось ожидание.

По Тверской, ничего не подозревая, трусили извозчичьи сани. В них сидела женщина с детьми. Спешно пробиралась среди толпы запоздавшая портниха с деревянным картоном. Двое гимназистов ехали на утренний спектакль. Группа обывателей, звонко смеясь, вошла закусить в булочную Филиппова. Все столики были заняты. Жизнь шла как бы своим чередом…

Тобольцев зашел, чтобы съесть пирожок. Он заметил и здесь необычайное что-то. Все оборачивались к окнам, шептались. Глаза блестели. Но улыбки на некоторых физиономиях взорвали его… Устроившись у окон, какие-то толстые господа пили шоколад и улыбались, словно говоря: «А вот мы полюбуемся на новое зрелище… Любопытно!»

Тобольцев не мог сказать, сколько времени он толкается в толпе, когда внезапно он почувствовал, что эта толпа дрогнула и колыхнулась. «Идут»! – раздались взволнованные восклицания, и какая-то стихийная сила словно толкнула всех вперед.

Действительно, со стороны бульваров и Страстной площади показались манифестанты. Студент нёс красное знамя. Рядом с ним, локоть к локтю, шла страшно бледная, худенькая курсистка с острым подбородком. За нею… Что это?.. Знакомые лица… Вдова писателя… Дмитриев… Марья Егоровна…

Раздалось пение, нестройное, негромкое… Мгновенно булочная была заперта. К окнам прильнули любопытные.

Вдруг пение оборвалось, перешло непосредственно в оргию странных звуков… Гиканье, крик, женский плач, вопль исщта, хриплое проклятие, стук копыт, лязг оружия, зловещий свист…

Казаки смяли гордость демонстрантов. Знаменосец упал первый под копыта лошадей, за ним курсистка… Где-то раздался одинокий выстрел. С диким гиканьем, с пиками на перевес, мчались казаки по людским телам.

Толпа шарахнулась в паническом ужасе с панелей и повернула назад, все давя и опрокидывая на своем пути…

Тобольцев тщетно старался устоять против этой волны. Его унесла толпа, стиснула и еле живого втолкнула в переулок. Он потерял шапку, разорвал пальто… Отирая пот с лица, он прислушивался, что говорили чуйки[207], столпившиеся за углом.