Одним из лучших примеров подобного эмоционального самоотождествления с Советским Союзом является случай американца Поля Робсона, которого работники ВОКСа восхваляли как «известнейшего негритянского певца и актера». К 1934 году, ко времени первого визита Робсона (и его жены Эсланды Гуд) в СССР, уже сотни «чернокожих пилигримов» из США и региона Карибского бассейна завязали и укрепили множество связей между «черными и красными», иногда оставаясь в СССР надолго и даже навсегда, что коснулось и нескольких наиболее влиятельных чернокожих интеллектуалов XX века{864}. Как и его предшественников, Робсона вдохновлял образ нового общества, свободного от расизма. В этом смысле Робсон может считаться «образцовым» гостем: как и Жид, он оказался привлеченным к советскому социализму лишь одной его чертой, окрасившей и затмившей все остальные. Для феминисток и феминистов такой чертой, естественно, являлось освобождение женщины. Для этих политических деятелей те идеалы, за которые они боролись дома, стали важнейшим фактором в их сочувствии революции. Точно так же Советский Союз рассматривал сочувствующих иностранных специалистов сквозь призму важнейших для них профессиональных интересов. Как высказался, рассуждая об американских путешественниках, Льюис С. Фейер, «социальный работник был готов увидеть в Советском Союзе своего рода общину Халл-хауз, только в государственном масштабе…; прогрессивный работник образования готов был видеть в советском эксперименте общенародную экспериментальную школу»{865}.

Однако в отличие от Жида у Робсона не было оснований для беспокойства, которое бы усугублялось личным опытом и знанием Страны Советов. Наоборот, при каждом новом визите он все больше чувствовал себя как дома. Афроамериканские гости Советского Союза первых десятилетий его существования отмечали не просто полное отсутствие расизма, а теплый и даже восторженный прием, постоянно подогревавшийся советским интернационализмом. В 1930-х годах чернокожим гостям часто предлагали становиться в начало очередей за теми или иными товарами и даже вообще не платить за них. Широко известно заявление Робсона о том, что только посещение Советского Союза дало ему возможность «впервые в полной мере почувствовать себя человеком»{866}.

Илл. 7.2. Поль Робсон приветствует Сергея Эйзенштейна в Москве (11 января 1934 года). Эмоциональная привязанность, которую американский певец и актер питал к родине социализма, основывалась на культурной русофилии, а также мнении о полном отсутствии расизма в СССР, что он успел почувствовать во время нескольких своих визитов между 1934 и 1938 годами. (Фотоархив РИА «Новости».)

«Советофилия» Робсона также включала в себя здоровую долю «русофилии». Негритянский певец выучился довольно бегло говорить по-русски; разговаривая в отеле со своим персональным гидом, музыкант прямо связал свою любовь к русской культуре с прекрасным приемом, оказанным ему русскими{867}. Для многих приезжавших в СССР интеллектуалов выражения симпатии к советской системе существенно облегчались погружением в русскую культуру. Робсон развил в себе страсть к Пушкину, ставшему, вскоре после того как певец зачастил в СССР, центральным объектом грандиозного культа в рамках советской культуры.

Кроме того, Робсон буквально влюбился в русский фольклор, и именно эта эстетика народного творчества одарила его славой и огромной популярностью среди советской аудитории. Как и некоторое число других чернокожих интеллектуалов, Робсон желал прозондировать местные настроения с целью обнаружить среди русских сходство и солидарность с угнетенными неевропейскими и африканскими народами. Во время своего визита 1935 года (одного из множества кратких путешествий периода между 1934 и 1938 годами) Робсон произвел большое впечатление на чиновника ВОКСа Исидора Амдура, заявив, что, на его взгляд, русские народные песни по мелодике очень напоминают африканскую музыку. Амдур докладывал своему начальству, что «из всех европейских языков русский язык, по его [Робсона] словам, самый близкий к негритянскому языку, так как именно русский язык ближе связан с Востоком»{868}.[73] Робсон разработал теорию всеобщности фольклорной музыки, основанную на пентатонной шкале, — нечто вроде его «собственного представления об универсальности», согласно формулировке Болдуина. Другими словами, культурная миссия Робсона по пропаганде и исполнению фольклорной музыки точно совпадала с его оценкой советской национальной политики, стремящейся сохранять национальные культурные традиции, но при этом всемерно поощрять интернационализм. Материалы ВОКСа по визиту Робсона 1935 года подтверждают его особый интерес к советской национальной политике, которая — как он в состоянии эйфории признавал в разговорах о достижениях союзных республик и на встречах с этнографами — открывала полную возможность воплотить равенство народов и в то же время развивать и сохранять культурные традиции национальных меньшинств{869}.

Робсон был далеко не единственным иностранным гостем, настойчиво совершенствовавшим этот тип внутренних, эмоциональных привязанностей к стране победившего социализма. Чешский профессор теории музыки и глава чехословацкого общества дружбы (Общества культурного и экономического сближения) Зденек Неедлы развил в себе чувство столь крепкой связи с Советским Союзом как с образцом для подражания и «учителем», что после посещения Болшевской коммуны пытался обратить двух турецких специалистов в свою веру, доказывая, что родина социализма — «наш лучший друг». Тем же летом 1935 года, когда Робсон приехал в СССР, Неедлы связал вновь обретенную на молодой родине революции панацею с личным омоложением, объявив, что когда он посещает советскую страну, то молодеет сразу на десять, а то и на все двадцать лет{870}.

Если упрямые недоброжелатели и капризные друзья, представленные в данной главе (крайне правые из Арплана, а также Жид и Фейхтвангер), и имели что-либо общее, то это было сохранение у них тревожных сомнений по поводу сталинского СССР — сомнений, мучивших этих людей, даже если они вполне осознанно бросались в объятия режима. С другой стороны, Робсон и Неедлы — две весьма различные фигуры по происхождению и мотивациям отношений с советской страной — лично солидаризировались с идеей интернационалистической родины или примирения национального и интернационального. Благодаря крепости этих эмоциональных привязанностей они оставались верными своему новому далекому дому во время репрессий, подписания советско-германского пакта и в последующие десятилетия.