Клятва Сталина, данная во времена Великой депрессии, — перегнать развитый Запад — была связана с грандиозными целями советской культуры, описанными Горьким. И это породило все новые и новые декларации о советском превосходстве. Ко времени, когда первая пятилетка и коллективизация, как казалось, оправдали заявление середины 1930-х годов об успешном завершении строительства социализма, произошло радикальное изменение официальной картины взаимоотношений Советского Союза с остальным миром. Притязания на превосходство всего советского все больше беспокоили даже наиболее сочувствующих иностранных гостей, с надеждой смотревших на Восток в годы самого активного паломничества в Страну Советов. В 1936 году Андре Жид был поражен, узнав, что советские граждане убеждены в том, «что решительно все за границей и во всех областях — значительно хуже, чем в СССР». Когда в беседе с группой морских офицеров Жид заметил, что французы знают об СССР больше, чем советские граждане о Франции, «какой-то лирик из группы» резко заявил: «В мире не хватило бы бумаги, чтобы рассказать обо всем новом, великом и прекрасном в СССР». Жид охарактеризовал такую систему взглядов как «комплекс превосходства»{871}. Термин «комплекс» здесь особенно удачен, поскольку не только предполагает ряд психологических ассоциаций, но и выступает в своего рода военно-промышленном значении — как набор сцепленных между собой практик и институтов. Если пропаганда советских «достижений» являлась центральным элементом советской культурной дипломатии в 1920-е годы, то возникновение сталинистского комплекса превосходства знаменует еще один поворот. К концу 1930-х годов партийные агитаторы получали инструкции отмечать все славословия, исходившие от иностранных делегаций, чтобы подчеркнуть передовое место «страны победившего социализма» не только в области культуры и науки, но и в области экономики. «Машиностроение СССР занимает первое место в Европе и второе место в мире… По добыче золота, по производству суперфосфата Советский Союз опередил все страны Европы». Раиса Орлова отмечала: «Если бы кто-нибудь провел статистический анализ газетного языка тех лет, то такие фразы, как “лучший в мире”, “впервые в истории человечества” и “только в нашей стране”, оказались бы среди самых часто повторяемых»{872}. Прославление советского превосходства над всем миром влекло за собой далекоидущие последствия, и это было чем-то гораздо большим, чем прежний агитпроп. Оно укоренилось в социалистическом реализме и массовой культуре; вдохновленные новой героикой молодые энтузиасты поколения 1930-х жаждали собственных революционных достижений. В значительной степени именно они сформировали то, что позже получило известность как «первое советское поколение» — само именовавшее себя новым и не имевшим предшественников{873}. В то же время доклады НКВД о реакции людей на материалы в печати и обсуждения международной ситуации на рабочих местах фиксировали скептические шутки все о том же призыве догнать и перегнать Запад — догнать-то догоним, но останемся ли там? Более того, наблюдатели отмечали, что советские верхи очень ценили все иностранное. Добавим — ценили и в дальнейшем, даже на пике ждановского осуждения «иностранщины»{874}. Когда маятник, наконец, качнулся обратно и Советскому Союзу в период оттепели снова понадобилось учиться у развитого Запада, Илья Эренбург размышлял о диалектической природе сталинистской гигантомании: «Непрерывные разговоры о своем превосходстве связаны с пресмыкательством перед чужестранным — это различные проявления того же комплекса неполноценности…»{875}.

В некотором смысле и то и другое было частью единого мировоззрения: Д. Петери указывает на «неизбежные колебания между двумя диаметрально противоположными мировоззрениями ленинской элиты, модернизирующей сравнительно отсталую страну: высокомерием, подразумевающим превосходство системы, и признанием стадиальной неразвитости в экономическом, социальном и культурном отношениях»{876}. В конце 1930-х годов и в период позднего сталинизма это «признание» стало явлением редким, почти табуированным.

Следовательно, мы сталкиваемся с парадоксом, причем таким, который до некоторой степени затрудняет анализ сталинизма. С одной стороны, в плане приема иностранцев сталинская революция во многом означала только видоизменение системы 1920-х годов, но не радикальную ее трансформацию. В плане отношений с заграницей на представителей буржуазного мира уже с первых послереволюционных лет смотрели как на потенциально полезных и в то же время подозрительных. С другой стороны, довоенный сталинизм не исключал некоторых, по видимости, очень резких перемен, какие только можно было вообразить в отношениях с внешним миром. Например, после сближения с Западной Европой и США в эпоху Народного фронта установленные международные контакты и достигнутое влияние неожиданно стали основой для физического уничтожения многих сотрудников ВОКСа и органов советской культурной дипломатии в пору Большого террора. Антифашизм середины 1930-х, казалось бы непреклонный, был сначала подорван репрессиями 1937–1938 годов, а затем в одночасье перечеркнут советско-германским пактом о ненападении.

Обычный способ объяснения резких поворотов 1930-х годов состоит в ссылке на всевластие диктатора и его подручных, поскольку именно они начали репрессии и подписали пакт с нацистами. Тем не менее остается открытым вопрос о том, каким образом партийная верхушка приходила к принятию тех или иных решений и как Сталин реагировал на основные результаты эволюции советской системы. В то же время драматичные и стремительные изменения внутри СССР и на международной арене в 1930-е годы оказывали глубокое влияние на практики и отношения, строившиеся в течение многих лет. В конечном счете Сталин явился прямым порождением системы, им же создававшейся; его подручные также действовали в заданных ею рамках. Тогда почему под властью Сталина советская система прошла столь различные этапы в своем развитии?

«Сталинская революция» состояла из четырех существенно отличных друг от друга этапов: «великий перелом» (1928–1931 годы), стабилизация (1932–1936-й), массовые репрессии (1937–1939-й) и наступивший после Большого террора этап действия советско-германского пакта о ненападении (1939–1941 годы). Поскольку, как и в 1920-е годы, внешние и внутренние аспекты советской системы оставались очень тесно переплетенными, каждый из этих четырех этапов внутренней политики проецировался на международные дела. Самая четкая корреляция была между воинствующей, иконоборческой пролетаризацией «великого перелома» и сектантскими воззрениями, связанными с «третьим периодом» Коминтерна; стабилизация «построенного социализма» середины 1930-х совпала с пиком советского антифашизма и политикой Народного фронта, во многом способствовавшими росту интереса Запада к СССР.