Эти рекомендации были представлены Генеральной Ассамблее ООН, и для их утверждения требовалось особое большинство — в две трети голосов. Евреи согласились принять этот раздел, хоть и со скрежетом зубовным: государство, выделяемое им, не включало в себя ни еврейский Иерусалим, ни Верхнюю Галилею, ни Западную Галилею. Семьдесят пять процентов территории, предназначаемой евреям, составляли земли сухой безжизненной пустыни. Но лидеры палестинских арабов и все арабские государства, входившие в Арабскую лигу, немедленно объявили, что не пойдут ни на какой компромисс: они намерены «силой предотвратить воплощение в жизнь рекомендаций комитета, утопить в крови любое сионистское государственное образование, которое попытается подняться хоть на одной пяди палестинской земли». В глазах арабов вся Эрец-Исраэль была палестинской землей вот уже сотни лет — пока не пришли британцы, поощрявшие толпы понаехавших чужаков расселяться по просторам земли: эти пришлые спрямляли холмы, выкорчевывали оливковые деревья, плодоносившие испокон веков, с помощью хитроумных уловок приобретали земли, участок за участком, покупая их у погрязших в коррупции землевладельцев, отбирая землю у феллахов, обрабатывающих ее на протяжении нескольких поколений. Если их не остановят, то эти расторопные и хитрые еврейские колонисты проглотят всю землю, сотрут все признаки принадлежности ее арабам, покроют ее своими домами под красными крышами, заполонят своими омерзительными вызывающими обычаями, а еще немного — и они завладеют исламскими святынями и растекутся по соседним арабским странам. А в ближайшее время они учинят здесь — прибегнув к хитрости, козням и уловкам, используя свое явное превосходство и поддержку британского империализма, — именно то, что учинили белые в Америке, в Австралии и других местах с коренным населением. Если позволить им создать здесь государство, пусть даже самое крошечное государство, они наверняка воспользуются им как форпостом, и миллионы их ринутся сюда, словно рой саранчи, возьмут штурмом горы, заполнят долины, сотрут с этих древних пейзажей, все, что напоминает об их арабской сущности, поглотят все, прежде чем арабы успеют отряхнуться от своей дремы.

В середине октября британский Верховный комиссар генерал сэр А. Г. Кеннингем, беседуя с Давидом Бен-Гурионом, тогдашним главой руководства Еврейского агентства, сказал фразу, прозвучавшую как скрытая угроза: «Когда придет катастрофа, — сказал с грустью правитель Эрец-Исраэль, поставленный Британской империей, — боюсь, что мы не сможем ни защитить вас, ни помочь вам».[20]

* * *

Папа сказал:

— Герцль пророчествовал и знал, о чем пророчествовал. В дни Первого сионистского конгресса в Базеле в августе 1877 года заявил Герцль, что через пять, самое большее — через пятьдесят лет будет создано еврейское государство в Эрец-Исраэль. И действительно, прошло ровно пятьдесят лет, и государство стоит у ворот.

Мама возразила:

— Не стоит. Нет никаких ворот. Есть пропасть.

В ответ папа сказал по-русски или по-польски (чтобы я не понял) что-то резкое — его замечание прозвучало, как удар бича.

А я с радостью, которую не умел скрыть от них, прокричал:

— Вскоре будет война в Иерусалиме! Мы всех победим!

Но иногда, в одиночестве, в углу двора, под вечер или ранним субботним утром, пока родители еще спят, и спит весь наш квартал, я вдруг застывал от острого приступа тревоги: образ девочки Айши, поднявшей и молча несущей на руках малыша в глубоком обмороке. Этот образ вдруг напоминал мне христианскую картину, которую однажды, когда зашли мы в одну из церквей, показал мне папа, шепотом объяснив ее содержание.

Я вспоминал пейзаж с оливковыми деревьями, открывавшийся из окон того дома: оливковые деревья, которые уже много веков тому назад покинули мир растений и присоединились к царству неподвижного.

«Дай мне минутку, нет у меня минутки, дай мне нет у меня. даймненетуменя, даймненетуменя…»

* * *

В ноябре уже стал осязаемым некий занавес между Иерусалимом и Иерусалимом. Автобусы городских маршрутов ве еще продолжали возить отсюда тех, кто добирался туда, и привозить их обратно, все еще появлялись порой на наших улицах торговцы фруктами из окрестных арабских деревень со своими подносами, на которых лежали фиги, миндаль, плоды кактуса, называемые «сабра». Но уже некоторые евреи покинули арабские кварталы, перебравшись в западную часть города, да и кое-кто из арабских жителей западной части оставил свои дома и переехал в южные и восточные кварталы.

Только в мыслях своих мог я все еще шагать иногда на северо-восток по дороге, продолжающей улицу Сент Джордж, под изумленным взглядом широко раскрытых глаз другого Иерусалима. То был Иерусалим старых кипарисов — черных, а не зеленых, высоких каменных заборов, забранных решетками окошек, потемневших карнизов и стен, Иерусалим чужестранный, притихший, пристрастный и скрытный, Иерусалим эфиопский, мусульманский, оттоманский, город паломников и миссионеров, город крестоносцев и темплеров, город чужой и чуждый, отяжелевший от козней, город греческий, армянский, итальянский, англиканский, православный, коптский, католический, лютеранский, шотландский, суннитский, шиитский, суфийский, алавитский, город монастырей, город, залитый колокольным звоном и завыванием муэдзинов, город сосновых чащ и лабиринтов переулков — запретных для нас, враждебно глядящих на нас из своей темноты, город, внушающий страх и притягивающий всеми своими удивительными чарами, скрывающий тайну, таящий в себе несчастье… Словно темные призраки плывут там по улицам, в тени каменных стен тени монахов-паломников в черных рясах и черных капюшонах и женщин, закутанных в черные покрывала.

* * *

Все члены семейства аль-Силуани, как стало мне известно после Шестидневной войны, еще в пятидесятые годы или начале шестидесятых собрали свое богатое имущество и оставили Восточный Иерусалим, который являлся тогда частью Иордании. Кое-кто из них эмигрировал в Швейцарию и в Канаду, некоторые поселились в арабских эмиратах, немногие добрались до Лондона, а иные — до Латинской Америки.

А их попугаи? «Ху вил би май дестини, ху вил би май принс»?

А Айша? А ее охромевший брат? Где в мире звучит нынче ее рояль, если есть у нее рояль, если только не состарилась она и не увяла среди глинобитных хибарок, опаленных знойным ветром пустыни и занесенных пылью, в одном из лагерей беженцев, где сточные воды текут посреди узкой не мощеной улочки?

И кто же те счастливые евреи, что живут в доме, бывшем когда-то домом семьи Айши в квартале Тальбие, выстроенном из голубоватого и розового камня, с каменными арками?

* * *

Не из-за приближающейся войны, а в силу какой-то иной, не совсем ясной причины, но в те осенние дни 1947 года меня вдруг охватывала тревога. Я весь внутренне сжимался от щемящего душевного томления, сопровождаемого чувством стыда и неотвратимости наказания, которое должно настигнуть меня. Да еще от какой-то неясной боли, вызванной тоской, насыщенной виной и обидой, — тоской по лабиринтам того сада. По колодцу, прикрытому зеленой металлической плитой. По пятиугольному бассейну, выложенному голубоватой плиткой, с золотыми рыбками, взблескивающими на миг в солнечном луче и вновь исчезающими в зарослях лилий. По мягким подушкам с тончайшим, как кружево, замысловатым узором. По коврам с богатым орнаментом, по коврам, на одном из которых вытканы были райские птицы меж ветвей райского сада. По листьям клевера в оконных витражах: у каждого листа свой свет — красный, зеленый, золотистый, фиолетовый.