А коллега Воронцова — посол в Париже А. В. Куракин — чуть ли не поплатился жизнью из-за «рыцарских чувств» к прекрасному полу. В 1808 году во время бала по случаю бракосочетания Наполеона с австрийской эрцгерцогиней Марией-Луизой случился пожар. Как писал в своих «Записках» (1799–1826) Д. Н. Свербеев, «наш пышный посол, князь Куракин Александр Борисович, совоспитанник Павла, сохраняя, как святыню, всю строгость придворного этикета, заведенного его царственным другом», взял на себя обязанность выводить из объятого пламенем зала всех попадавшихся под руку дам и не заметил, как остался там один. Следствием такой учтивости, иронизирует Свербеев, стало то, что посла в сутолоке сбили с ног, повалили на пол и стали ходить по нему и через него. Он лежал беспомощный с обгорелым великолепным кафтаном французского покроя, на котором накалились и немилосердно жгли тело эполеты, пуговицы и ордена, залитые золотом и бриллиантами.

Другой «летописец» пушкинского времени М. И. Пыляев так описал несчастного посла, которого всё-таки кто-то обнаружил и вынес на руках на улицу:

«Он очень обгорел, у него совсем не осталось волос, голова повреждена была во многих местах, и особенно пострадали уши, ресницы сгорели, ноги и руки были раздуты и покрыты ранами, на одной руке кожа слезла, как перчатка. Спасением своим он отчасти был обязан своему мундиру, который весь был залит золотом; последнее до того нагрелось, что вытащившие его из огня долго не могли поднять его, обжигаясь от одного прикосновения к его одежде. Независимо от здоровья Куракин лишился ещё во время суматохи бриллиантов на сумму более 70 000 франков…»

Но ладно бриллианты — главное князь выжил, и в конце лета парижские врачи выпустили его из посольских палат и позволили ему выехать на дачу.

Приведём более забавный случай.

В начале XIX века, когда русских туристов в Европе было мало, существовал неписаный закон наносить послам в стране пребывания визиты вежливости. П. Я. Чаадаев, находясь в Дрездене, посетил знакомого ему русского посланника и стал с ним время от времени встречаться. Как-то они сидели в ресторане на Брюлевской террасе и мило болтали. Посланник рассказал, что по Дрездену шатается какой-то русский и — удивительное дело — игнорирует его и не наносит положенного визита.

— Да вот он идёт, этот человек! — сердито сказал посланник и показал то ли зонтиком, то ли тростью на щеголеватого господина, проходившего мимо.

Чаадаев взглянул и расхохотался.

— Что ж тут удивительного, что он у вас не был, — успокоил он посланника, — это мой камердинер.

Так посланник тоже узнал об Иване Яковлевиче, лучше всех в мире одетом камердинере. Это у него Пётр Яковлевич одалживал фрак, чтобы представиться государю.

В практике лондонского посла графа С. Р. Воронцова отмечен такой курьёзный случай. В своей ноте от 3/15 апреля 1806 года главе Форин Оффис Ч. Д. Фоксу (1749–1806) граф с явной издёвкой сообщает о том, что «вынужден обеспокоить» сэра Чарлза, потому что «чем больше он читал и перечитывал два документа, полученные им от его правительства 12 апреля, чем больше над ним размышлял», тем более непонятными казались ему эти документы[143]. Вряд ли умница-граф совсем не разобрался в смысле полученных из Форин Оффис дипломатических бумаг, но не исключено, что документ был составлен в таких туманных выражениях, что русский посол, прежде чем докладывать государю о его содержании, решил поставить все точки над «i».

Посол в Париже барон А. П. Моренгойм в старости любил рассказывать о важном задании высочайшего двора отвезти подарки цесаревича Александра Александровича его невесте принцессе Дагмар в Копенгаген. Он благополучно вручил подарки по назначению и повёз ответные подарки в Петербург: щенка и знаменитый датский медовый пирог, символизировавшие преданность и нежность принцессы будущему супругу. В поезде барон заснул, а когда проснулся, то обнаружил, что один подарок, означавший «Нежность», был съеден другим — «Преданностью». Когда поезд въехал под дебаркадер петербургского вокзала, Моренгойм мысленно уже распрощался с дипломатической карьерой, а его воображение рисовало самые мрачные картины будущего. Однако, к своей неописуемой радости, он увидел, что цесаревич Александр Александрович отнёсся к происшествию с изрядной долей юмора. Карьера барона не прервалась, и он на дипломатическом поприще достиг «степеней известных».

Большой проблемой для дипломатов была своевременная и надёжная доставка добытых сведений в Центр. Курьерская почта работала медленно и нерегулярно, обычные почтовые конверты вскрывались местной контрразведкой, а надобность в срочном информировании Петербурга о важных событиях возникала довольно часто. Посол в Константинополе, бывший директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел генерал-адъютант Н. П. Игнатьев, прибег к необычному каналу связи: он стал направлять информацию обычной почтой и в грошовых конвертах, пролежавших некоторое время вместе с… селёдкой и мылом. Он заставлял своего лакея корявым почерком надписывать адрес на конверте не на имя министра иностранных дел России, а на имя его знакомого дворника или истопника в Петербурге. Турецкие перлюстраторы к таким письмам никакого интереса не проявляли.

К такой уловке граф Игнатьев стал прибегать ещё во времена своей работы военным агентом в Лондоне. Как-то получив письмо из Петербурга со следами вскрытия, он попросил экстренную встречу с главой Форин Оффис и стал упрекать британские спецслужбы в недозволенных приёмах. Министр иностранных дел Англии под «честное слово» стал отрицать причастность местных перлюстраторов к вскрытию письма Игнатьева, но русский военный агент припёр его неопровержимыми доказательствами к стенке и уличил его во лжи. Англичанину не оставалось ничего другого, как сказать:

— А что же я, по вашему мнению, должен был вам сказать? Неужели вы полагаете, что нам не интересно знать, что вам пишет ваш министр и что вы ему доносите про нас?

Довольно странным человеком был посол в Англии барон Филипп Иванович Бруннов, который вместе с графом А. Ф. Орловым, шефом корпуса жандармов, является автором известного Парижского соглашения, подведшего итоги Крымской войны 1853–1856 годов. Барон, как пишет В. С. Пикуль, «обессмертил» своё имя тем, что во время придворных празднеств скрыл от всех кончину своей жены, а чтобы труп не разлагался, он целую неделю обкладывал его льдом, который сам и заготовлял. Этот помешавшийся на дипломатии человек никак не хотел омрачать торжества смертью своей дражайшей супруги.

Необыкновенное путешествие по Франции 1830 года совершил николаевский дипломат Фёдор Андреевич, он же Готгильф Теодор Фабер (1768–1847)[144]. В 1825 году он попросил Нессельроде прикомандировать его к Парижскому посольству, которым тогда — с 1814 по 1834 год — управлял граф Поццо-ди-Борго (1764–1842). Фабер оказался очень полезным сотрудником графа, потому что, не объявляя себя русским дипломатом, он свободно разъезжал по стране как француз и собирал необходимые сведения из бесед со своими бывшими соотечественниками. «Я проехал Францию из конца в конец, — писал Фёдор Степанович, — и у меня ни разу не спросили паспорт; жандармы приближались ко мне исключительно ради того, чтобы засвидетельствовать своё почтение». Практически, Фабер исполнил роль разведчика-нелегала. Результатом «нелегальных» поездок по стране стала содержательная и глубокая по своим наблюдениям записка, в которой посол отобразил все политические, военные и социальные приметы французского общества накануне революции 1830 года.