Что ж, по крайней мере труп агента ФБР останется при нем навсегда.

Блистательный противник! Если бы не преимущества родной земли: «кроты», многоходовые планы, защита от случая – кто знает, не исключено, что игра закончилась бы совершенно иначе. Во время вечернего моциона Фоско спустился в подвалы замка, чтобы проверить, как коротает время в могиле Пендергаст. В катакомбах все было по-прежнему. Фоско постучал в стену, но ответа, конечно же, не дождался. Прошло почти двое суток – фэбээровец вряд ли протянул так долго.

Граф сидел в кресле, потягивая портвейн и предаваясь сладостным размышлениям. Конечно, еще не все концы были спрятаны: оставался сержант д'Агоста. Как он бесился, как угрожал, когда его уводили!.. Ничего, скоро гнев поутихнет, придет смирение, затем неуверенность, а после и страх, потому что сержант не мог не понять, с кем связался. Фоско не прощает! И этот конец он не спрячет, а просто отрежет – заставит д'Агосту заплатить по счетам: за убийство Пинчетти и за кражу любимого изобретения.

Впрочем, с этим можно не торопиться.

Попивая вино, граф вспомнил о втором незаконченном деле – о Виоле, леди Маскелин. Он представил себе, как она возделывает виноградник – сильная, загорелая. В ней смешались благородное происхождение, кошачья грация и пьянящая сексуальность. На редкость умная женщина, к тому же лучащаяся жизнью. Ее свет обогреет даже мрачный Кастель-Фоско...

В темноте за стенами зала что-то слабо прошелестело.

Фоско застыл на половине глотка.

Он отставил бокал, встал и подошел к главному входу в столовую. В длинном коридоре не было никого и ничего – только длинные ряды доспехов мерцали в мертвенном свете луны и редких светильников. В замке всегда водились крысы. Пора, наверное, главному садовнику о них позаботиться.

Фоско задумчиво вернулся к камину, но пламя не согрело его. Холод, который ощутил граф, навеяли не только стылые стены.

И тут он вспомнил, что могло бы вернуть ему бодрость духа. От камина Фоско прошел к маленькой двери, которая вела в личную мастерскую. Через лабиринт столов и автономного оборудования он добрался до задней стены, там опустился на колени и нажал маленький рычажок. Над головой открылась одна из деревянных панелей обшивки, и Фоско, поднявшись, открыл дверцу пошире, чтобы ввести код на консоли большого сейфа. Медленно, с благоговейным трепетом граф достал из тайника черный ящик в форме гробика, в котором хранил «Грозовую тучу».

Уже в обеденном зале он поставил скрипку на стол у стены, подальше от жара камина – пусть инструмент освоится, – а сам вернулся в кресло. После холода мастерской тепло очага показалось ему восхитительным. Отпив еще портвейна, Фоско задумался: что бы сыграть? «Чакону» Баха? Крикливого Паганини? Нет, что-нибудь простое, ясное, свежее... Вивальди, «Весну» из «Времен года».

Граф посидел еще немного, затем подошел к столу, открыл латунные замки на футляре и приподнял крышку, однако играть на скрипке не стал. Прежде чем она окончательно привыкнет к температуре и влажности, пройдет еще минут десять. Фоско взирал на инструмент, целиком отдавшись ощущению загадочной красоты. Совершенные линии влекли его, будто изгибы идеального женского тела. Душу наполнили неимоверная радость и чувство завершенности.

Фоско сел в кресло. Ослабил галстук, расстегнул жилетку.

«Грозовая туча» вернулась на законное место. Он вырвал ее из челюстей забвения. Оно того стоило – стоило затрат, сложных закрученных планов, стоило риска и жизней. Скрипка оправдала бы куда большее. Малиновые отблески пламени на полировке наводили на мысли, будто бы инструмент – не отсюда, будто бы он – это голос, песня лучшего мира, что придет вслед за нынешним.

Комната прогрелась. Фоско кочергой чуть подтолкнул поленья в глубь очага и отодвинул кресло от камина. «Весна». Нежная, живая мелодия влилась в разум и потекла сквозь него, словно граф уже начал играть. Оставалось потерпеть еще пять минут. Фоско снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

В камине громко стрельнуло полено, и граф чуть не подпрыгнул. Портвейн выплеснулся из бокала на жилетку.

Удивляясь себе, Фоско откинулся на спинку. Похоже, дело расшатало нервы сильнее, чем он думал. Ощутив небольшую тяжесть в желудке, граф отставил бокал. Пожалуй, стоило налить себе чего-то покрепче – для пищеварения. Кальвадоса, граппы или настойки на травах, которую готовят монахи из Монте-Сенарио.

Поднявшись, граф направился к бару и налил себе маленький бокал горького аперитива. Куда-то вдруг исчезла легкость походки.

На обратном пути желудок громогласно запротестовал, и Фоско отпил красновато-коричневой жидкости. Потом сделал еще два глотка и вдруг услышал другое – шаги у двери.

Фоско попытался встать и не смог – он обессилел. Но не важно: за дверью никого нет и быть не может. Слуги вернутся лишь завтра. Не иначе как разыгралось воображение, сдают нервы. Такое бывает.

Внутренности бурлили от несварения, и граф осушил бокал. Он поерзал, пытаясь устроиться удобнее. Стало слишком жарко, а рядом как назло никого, чтобы притушить пламя. Фоско глубоко, неровно вздохнул. Вот сейчас он успокоится, возьмет скрипку и сыграет. А живенькая «Весна» вернет ему прежнее настроение.

По всему телу начало расползаться томление – оно медленно росло внутри, распускаясь виток за витком. Граф промокнул лоб платочком. Сердце беспокойно билось в груди. Похоже, несварение тут ни при чем, он просто заболел. А все эти сырые, холодные подземелья! Нужно отдохнуть. Прямо завтра, решил Фоско, он отправится в самое подходящее для отдыха место – на Капрайю...

Дрожащей рукой граф поднес к губам бокал. Напиток почему-то обжег рот, словно горячая смола или уксус. Жар передался руке. Фоско вскрикнул – бокал обжег пальцы. Граф вскочил, выронил посуду, и она разлетелась осколками по полу.

Porca miseria? Что за свинство?!

Фоско судорожно вздохнул. Жгучая боль поразила глаза, во рту пересохло, сердце забилось с бешеной скоростью. Что это, сердечный приступ? Говорят, он начинается именно так – с чувства, что происходит нечто ужасное. Однако ни в груди, ни в руке боли не было, только внутри все росло и росло давление, будто скручивая внутренности. Фоско яростно огляделся, но не увидел в комнате ничего, что ему помогло бы, – ни бутылка портвейна, ни скрипка, ни мебель, ни роскошные гобелены не дали ответа.

Граф судорожно заморгал, его губы кривились в гримасах, пальцы конвульсивно дергались. Жар обволок тело горящим одеялом. Кожу будто облепил сплошным покровом рой пчел, а внутри, как одно целое, нарастали ужас и жар – нестерпимый, всепоглощающий жар, которому не было ровней пламя в камине...

Внезапно граф понял. Все понял.

– Д'Агоста!.. – прохрипел Фоско.

Согнувшись пополам, граф направился к двери, с грохотом упал на инструментальный столик и встал на колени. Мышцы спазматически дергались, но неимоверным усилием воли Фоско заставил себя ползти дальше.