Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Bastardo!.. – Издал он задушенный крик. – Ублюдок!..
До двери оставалось всего ничего, несколько футов, и Фоско – в нечеловеческом рывке – ухватился за раскаленную ручку. Кожа на ладони зашипела, пошла пузырями. Но граф подтянулся, повернул ручку и... Дверь была заперта.
Пытаясь закричать, Фоско рухнул. Он извивался на полу, а жар внутри рос и рос, будто по венам текла раскаленная лава. В голове ужасно, пронзительно зазвенело, словно в череп забрался гигантский комар. Запахло горелым. Внезапно тело свело судорогой, и челюсти заскрежетали, сжались так сильно, что треснули и раскрошились зубы. Непрошеными туманными звеньями одной кошмарной цепочки перед глазами прошли все грехи и излишества. В адском пламени агонии Фоско заметил, что стал видеть мир по-другому: реальность преломилась, стала чахнуть, а в пламени очага показалось нечто извне...
«...О, Иисус, Господь, что за тень встает там, в огне?..»
Осколки зубов вошли в десны, рот заполнила кровь. Язык разбух и не слушался. Но Фоско, собрав последние крохи воли, издал нечто среднее между стоном и бульканьем – он начал молиться.
«Отче наш...»
Кожа покрылась пузырями, смазанные маслом волосы задымились и начали скручиваться. А граф, ломая ногти, впиваясь пальцами в каменный пол, пытался выдавить из себя слова:
«...Иже еси на небесех...»
Сквозь оглушительное жужжание в ушах пробился могучий и ужасный, словно поднявшийся из глубочайшей бездны, смех. Но смеялся не сержант д'Агоста. Смеялся даже не человек...
«...Да святится...»
На пределе сил Фоско пытался продолжить молитву, когда закипел подкожный жир на губах:
«...Имя твофрррррррр...»
И граф уже не мог издать ни звука.
Брайс Гарриман нырнул в спертый прокуренный воздух кабинета Руперта Криса. Он давно ждал этого дня и собирался насладиться каждым мигом предстоящей беседы. Такие истории потом рассказывают детям и внукам, записывают в мемуарах, смакуют в памяти.
– Гарриман! – Редактор в присущей ему манере уселся на край стола. – Садись.
Гарриман сел. А почему бы не сесть? Пусть для начала Крис немного поболтает.
– Статья про Хейворд и того проповедника, Бака, – это нечто! Мне даже почти жаль, что бедолагу отправили назад, в Оклахому. – Крис взял со стола лист бумаги. – Вот, думаю, тебе понравится: объем продаж по киоскам за выходные и за сегодня. – Он помахал результатами перед носом у Гарримана. – На девятнадцать процентов выше, чем год назад, и на шесть процентов выше, чем на прошлой неделе. А «сквозная продажа» составила шестьдесят процентов!
Крис ухмыльнулся так, будто объем продаж «Нью-Йорк пост» был для Гарримана центром Вселенной. Сам же Гарриман откинулся на спинку стула, вылепив на губах дежурную улыбку.
– И ты посмотри: доход от рекламы вырос в три с половиной раза!
Крис дал Гарриману время уяснить изумительную новость и насладиться ею.
– Ладно, парень, – редактор закурил сигарету, – только попробуй сказать, что я – неблагодарная скотина и не умею ценить заслуг. История – твоя, от и до. Ее сделал ты. Я, конечно, поделился опытом, присоветовал кое-где, поддал, так сказать, пиночка, направляя на путь истинный. Но в общем, сварганил ее именно ты.
Крис замолчал, будто дожидаясь... Чего? Что Гарриман упадет на колени и станет взахлеб кричать: спасибо-спасибо?
– В общем, тебя заметили. И если я говорю «тебя заметили», это следует понимать как «тебя заметили наверху». На следующей неделе, – Крис приготовился добить Гарримана, – я приглашаю тебя на ежегодный вечер Сообщества репортеров – в «Таверну на лужайке»[75]. Тебя ждет... – Крис закатил глаза к потолку, будто Гарримана приглашал сам небесный владыка. – Тебя ждет он. Он хочет увидеть тебя, пожать тебе руку.
«Встретить меня, пожать руку. Прекрасно. О Боже, великолепно! Надо будет скорее рассказать друзьям».
– Вечер официальный. Смокинг-то есть? Нет? Я всегда беру напрокат, в местечке напротив супермаркета «Блумингдейл». Там – со скидкой, самые лучшие.
Уму непостижимо: вот так запросто, не стесняясь, признаться, что берешь смокинги напрокат!
– Нет, спасибо, – холодно произнес Гарриман. – У меня уже есть штуки две.
Крис как-то странно посмотрел на него.
– Тебе известно о ежегодных вечерах? В смысле, я варюсь в этом уже тридцать лет, и позволь сказать тебе: этот ужин – нечто особенное. В шесть – коктейль в Хрустальном зале, в семь – за стол. Если хочешь, приводи с собой телку.
– Боюсь, – Гарриман подался вперед, – не получится.
– Приходи один. Какие проблемы!
– Вы не поняли: я вообще не смогу прийти. Я буду занят.
– Чего?
– Я. Буду. Занят.
Крис ошарашенно замолчал, потом соскочил со стола-насеста.
– Занят?! Ты чем меня слушал, задницей? Я тебе толкую про ужин с Ним Самим! Про ежегодный, мать твою так, ужин Сообщества репортеров!
Гарриман встал и отряхнул пепел, упавший ему на рукав, пока Крис в припадке ярости размахивал сигаретой.
– Мне предложили место в газете, именуемой «Нью-Йорк таймс». Слышали о такой? – Гарриман достал из кармана конверт. – Я ухожу. Вот заявление. – Он положил конверт на стол, как раз там, где дерево блестело, отполированное задницей Криса.
Наконец. Сказано и сделано все, что Гарриман так долго в себе вынашивал. Ждать больше не было смысла. Впереди много работы: нужно освоиться в новом кабинете, ведь в понедельник из затянувшегося медового месяца вернется Билл Смитбек. Гарриман представил себе его рожу: то-то придурок удивится. Еще бы, Брайс Гарриман теперь его коллега, товарищ из кабинета прямо за стенкой.
Вот это и было нечто особенное.
Господи, жизнь хороша!
Гарриман подошел к двери и обернулся – лишь затем, чтобы полюбоваться на физиономию Криса: редактор стоял раскрыв рот. Впервые ему нечего было сказать.
– Бывай, приятель, – подмигнул Гарриман. – Увидимся как-нибудь.
Авиалайнер коснулся взлетно-посадочной полосы, подпрыгнул и снова встал на шасси.
В динамиках зазвучал ленивый голос:
– Говорит капитан. Мы приземлились в аэропорту имени Кеннеди. Пока, пожалуйста, все оставайтесь на местах. Просим прощения за небольшую болтанку в полете. Добро пожаловать в Нью-Йорк!
Над морем пепельных лиц прошлась и быстро угасла жиденькая волна аплодисментов.