Это Клеррес, место, куда они везут меня. Вот только вряд ли меня там ждет милый садик, заботливые Слуги или залитый солнцем рынок.

Потому что на миг в мыслях Виндлайера всплыла совсем другая картина, нестерпимо страшная. Каменный мешок, освещенный факелами, высокие скамьи вдоль стен. Окровавленное создание, прикованное к столу посреди помещения. Оно душераздирающе кричит, а Двалия протягивает невозмутимому детине у стола маленький острый нож. На конторке возле нее приготовлены бумага, перо и чернила. Когда человек на столе выкрикивает разборчивое слово, она отходит, чтобы записать его, и делает рядом какие-то пометки – возможно, о том, какая именно пытка помогла развязать язык несчастному. Двалия вся такая жизнерадостная и работящая, волосы ее заплетены в косы и уложены вокруг головы, поверх нежно-голубого наряда накинута холщовая рабочая хламида, чтобы не запачкаться…

Виндлайер стоит с краю, в стороне от прочих зрителей, презренный изгой, который отводит глаза и содрогается при каждом вопле жертвы. Он не очень понимает, зачем нужно пытать этого человека. Зрители же, сидящие на скамьях, наблюдают за ходом пытки: одни таращат глаза, приоткрыв рот, другие прыскают в кулак, и странный румянец вспыхивает на их щеках. Среди них есть белокожие, беловолосые и светлоглазые, но есть и люди с темными волосами и кожей такого же насыщенного цвета, как у моих родителей. Здесь есть старики, и люди средних лет, и четверо детей, на вид даже моложе меня. И все они наблюдают за пыткой, словно за представлением.

А потом, к моему ужасу, несчастный на столе будто одеревенел. Растопырив окровавленные пальцы, он замотал головой и замер. Частое дыхание стихло; казалось, он умер.

И вдруг на одном отчаянном дыхании он закричал:

– Фитц Чивэл! Фитц! Помоги мне, о, помоги мне! Фитц! Пожалуйста, Фитц!

Двалия, услышав это, вся преобразилась. Она подняла голову, будто услышав глас бога, зовущий ее по имени, и жуткая улыбка расцвела у нее на губах! Не знаю, что она там записывала в свою тетрадь, но делала она это с восторгом.

Дописав, замерла, занеся перо над бумагой, и отдала распоряжение.

– Еще раз, – сказала она заплечных дел мастеру. – Еще раз, пожалуйста. Я должна убедиться.

– Конечно, – ответил тот.

Кожа его была бледной, волосы – белыми, но его наряд был таким ярким, словно должен был возместить недостаток цвета. Даже оливкового цвета фартук, который он носил поверх нефритово-зеленой мантии, был прекрасен: на нем были вышиты слова на незнакомом мне языке. В мочках ушей блестели серьги с изумрудами. Взяв какой-то жуткого вида маленький инструмент, палач показал его четырем Белым детям.

Глаза их широко распахнулись, когда он сказал:

– Вы еще слишком малы и не можете помнить Любимого в те дни, когда он был небелом, таким же как вы. Но я помню. Уже тогда он был непослушным и глупым мальчишкой и нарушал все правила. В точности как вы нарушили правила, решив, что вы самые умные и мы ничего не узнаем. Смотрите, куда эта дорожка привела его. Она и вас запросто приведет сюда, если не научитесь сдерживать свои желания во имя блага Слуг.

Губы самой маленькой из девочек задрожали, и она зажала себе рот ладошкой. Другой ребенок обхватил себя за плечи, но двое старших упрямо выпрямились и поджали губы.

Красивая молодая женщина со светло-золотыми волосами и молочно-белой кожей встала и сказала:

– Феллоуди! Поучать уму-разуму своих любовничков ты сможешь как-нибудь потом. А сейчас заставь Любимого произнести это имя снова. – Она обернулась к зрителям и посмотрела в упор на пожилую женщину, сидевшую рядом с мужчиной, чьи ярко-желтые одеяния подчеркивали меловую бледность его кожи. – Слушайте же! Имя, которое он скрывал так долго, имя, которое доказывает, что мы с Феллоуди были правы. Его Изменяющий жив, и они по-прежнему злоумышляют против нас. Они прячут от нас своего Нежданного Сына. Неужели вам мало зла, что причинил нам Любимый? Позвольте же нам отправить Двалию туда, пусть она отомстит за свою госпожу и доставит нам Сына, чтобы он не стал нашей погибелью! Вновь и вновь сны предостерегают нас о нем!

Пожилая женщина поднялась и уставилась на красавицу тяжелым взглядом:

– Симфэ, ты говоришь перед всеми этими людьми о делах, касающихся только Четырех. Придержи язык. – И она величественно вышла из пыточной, приподняв голубые юбки, чтобы не испачкались в крови.

Человек в желтом плаще проводил ее взглядом, встал, потоптался, будто в нерешительности, и сел снова. И кивнул Симфэ и палачу, чтобы продолжали. И они продолжили.

Имя моего отца. Вот что они заставляли выкрикивать жертву, и не один раз, а снова, и снова, и снова. А когда тот наконец перестал повторять, когда бесчувственное тело отвязали от стола и стражи уволокли то, что осталось от несчастного, прочь, Виндлайер окатил пол и стол водой из ведер и принялся отскабливать пыточную дочиста.

Ему почти не было дела до жертвы. Он сосредоточился на своем страхе и своей работе. Вот маленький кусочек плоти прилип к полу. Виндлайер отодрал его и бросил в ведро. Он знал, что если он ослушается Двалию, то сам окажется пристегнут ремнями к этому столу, чтобы получить жестокий урок. Даже сейчас, на корабле, он понимал, что пытка может ожидать его в будущем. Однако у него не хватало силы воли, чтобы бежать или взбунтоваться. И в глубине души я знала, что мой «брат» не рискнет собой, пытаясь спасти меня от такой участи.

А несчастный изуродованный человек на столе? Не может быть, чтобы он остался жив. Не может быть, чтобы это был нищий из Дубов-у-воды. Не может быть, чтобы это был Шут моего отца. Осколки сведений занозами сидели у меня голове. Двалия упоминала об отце, которого я не знаю. Одно совершенно не вязалось с другим, но ее давешняя угроза говорила, что связь есть. Тот пыточный стол – вот что она сулила мне.

Двалия все еще продолжала пинать Виндлайера, но уже устала и запыхалась. Она покряхтывала, ее задница колыхалась. Наконец она оставила в покое Виндлайера, безвольной грудой свернувшегося в углу и плачущего, и вернулась ко мне. Двалия попыталась пнуть и меня, но я с умом выбрала убежище, и пинок почти не достиг цели. Тогда она швырнула в меня окровавленный кувшин, но и тот едва меня задел. Я притворно завопила и отползла, умоляюще глядя на нее, вся в крови.

Дрожащими губами я пролепетала:

– Пожалуйста, Двалия, не надо! Не надо больше. Я буду послушная. Видишь? Я все сделаю. Только не надо больше меня бить.

Я выбралась из-под стола и, волоча ногу, похромала по каюте туда, где валялись раскиданные наряды. На каждом шагу молила ее о прощении, клялась, что искуплю свою вину и впредь буду слушаться. Двалия наблюдала за мной с недоверием и злорадством. Всхлипывая, я остановилась у сундука с одеждой, источая в сторону Двалии и Виндлайера притворные боль и страх. А потом отважилась добавить к этому еще капельку отчаяния и тоски.

Я брала ее вещи по одной, бережно складывала и, глотая слезы, говорила:

– Видишь, как я аккуратно все делаю? От меня есть прок. Я могу много чего делать для тебя. Я все поняла. Пожалуйста, не бей меня больше. Умоляю…