Что ни возьми — смену времен года и часов, жизнь и судьбу — все пронизано ритмом, размером. Во всех искусствах и ремеслах, механизмах, органических телах, каждодневных делах присутствуют ритм, размер, мелодия. В безотчетных действиях также проявляется ритм. Он повсюду и во все встроен. Все человеческие устройства соразмерны и подчинены ритму. Это неспроста. Неужели причиной только воздействие инерции?

Новалис

Несмотря на отдаленность и безлюдность тамошних мест появление старого знакомца не было таким уж неожиданным. По некоторым признакам эта встреча должна была рано или поздно произойти. У ирландца, собственно, и сомнений не было. Однако не одни лишь предзнаменования указывали на предстоящую встречу.

О’Мэлли не раскрывает до конца, что это было. О двух моментах он поведал мне сам, об иных не мог заставить себя рассказать. В положенном же на бумагу повествовании нет упоминания даже о первых двух знаках. Нежелание изложить обстоятельнее нюансы нелегко объяснить, разве что недостатком в языке средств для выражения столь необычных обстоятельств. Однако ведь прежде его это не останавливало, когда он вел рассказ о своем удивительном приключении. И все же мне не удалось убедить его развернуть объяснение, О’Мэлли лишь признался, что были еще другие моменты, послужившие намеками. А потом пожал плечами, рассмеялся и замолк в замешательстве.

О двух упомянутых им моментах я попытаюсь рассказать. Мы с Теренсом тогда сидели, как множество раз прежде, под звездным небом на крыше лондонского дома, где он снимал квартиру, а снизу доносился шум современного города. Оба эти момента соответствовали представлению, что день ото дня простиравшаяся шире телесной оболочки часть личности ирландца становилась все активнее, познавая область расширенного сознания, пробужденную к жизни новым другом с парохода.

Так или иначе, они убедили О’Мэлли, что больше он не одинок. И уже несколько дней. Помимо проводника его сопровождал кто-то еще. Неотступно наблюдая.

— Множество раз мне казалось, что я вижу его, — рассказывал ирландец, — но каждый раз ошибался. Однако разум мой не сдавался. Я был совершенно уверен, что великан где-то рядом.

Он сравнивал свои ощущения с известным многим переживанием, когда вспоминается старый друг, которого даже не ждешь, и тогда в каждом прохожем замечаешь его черты, пока друг действительно не направляется тебе навстречу по тротуару. Его направила весть, которую ваше сознание успело получить, прежде чем друг успел показаться из-за угла.

О’Мэлли добавил:

— Уверенность в близкой встрече крепла день ото дня, будто его существо высылало вперед щупальца на поиски. И в первый раз они отыскали меня, — тут он чуть помедлил, подыскивая слово, — во сне.

— Значит, он тебе явился во сне?

— Да, вначале во сне, только когда я проснулся, сон не исчез, и различить, где сон, а где явь, я уже был не в состоянии. Кроме того, я постоянно ожидал встречи с ним, почти за каждым поворотом тропы; думал, вот-вот увижу, только заберусь чуть выше в горы, вот за той скалой или за тем деревом, пока наконец действительно не увидел. Однако задолго до того, как показался, он наблюдал за мной, направлял и ждал.

Все это Теренс высказал, не надеясь, что я поверю. Но в некотором смысле, как ему представлялось, я был способен поверить и верил. Причем в полном соответствии с духом приключения и с повышенной восприимчивостью его сознания. Ибо, расширившись, оно пребывало в состоянии «белого листа», на котором малейшее прикосновение мысли могло оставить росчерк. Он был восприимчив весь, с головы до пят. И расстояния физического мира препятствовали остроте ощущений не больше, чем электрическим силам.

— Но русский был не один, — добавил он негромко, но обычно как раз такие его замечания особенно привлекали мое внимание, — он был там… со своими сородичами…

И он, не переводя дыхания, стал пересказывать подробности своего переживания с силой убеждения, потрясшей мою оторопевшую душу. Как всегда, если О’Мэлли всецело отдавался повествованию, окружающее меркло, и я снова окунался в приключение. Дымовые трубы под колпаками превратились в деревья, полоса Лондонского парка под звездным небом — в глубокую кавказскую долину, а шум машин — в грохот потоков, стекающих со снежных вершин. Казалось, в воздухе повеяло ароматом незнакомых цветов.

Ирландец вместе с проводником лежали, закутавшись в одеяла, уже много часов, полная луна скрадывала признаки приближающегося рассвета, и тут Теренс пробудился со странным чувством, что проснулась лишь часть него. Часть оставалась в теле, а другая с легкостью пребывала в том состоянии или области, куда он переносился во сне и где он был теперь не один.

Совсем недалеко, среди деревьев, что-то двигалось. Нет сомнений! Меж стволов явно происходило движение.

Активная часть его мозга несколько расфокусированным взглядом следила за фигурами, проносящимися по залитым лунным светом полянам под неподвижными кронами деревьев. Ветра не было, и тени от ветвей не колыхались. Теренс видел быстрый бег силуэтов, энергично, но бесшумно проносящихся через серебряные и черные островки по кругу, и движение их было не случайным. Оно выглядело размеренным и организованным, словно обороты гигантского колеса.

Граница этого скачущего хоровода приходилась футах в двадцати от того места, где он лежал, но получше разглядеть в неверном свете было трудно.

Силуэты, что проносились по серебристым лоскутам, казались очень знакомыми. Теперь он их точно узнал. Подобные тем, что складывались из колеблющихся эманаций на корме парохода, форме «посланника» моря и неба и той форме, что приняла душа мальчика после смерти. Эти силуэты ветра и облаков, что он так часто видел во сне летящими наперегонки по длинным голым холмам, наконец показались вблизи.

В первый момент пробуждения, когда он видел их наиболее ясно, О’Мэлли вполне определенно ощутил присутствие отца с мальчиком среди них. Не то чтобы он их разглядел, но почувствовал, как они несутся где-то рядом: едва открыв глаза, он понял, что те прошли совсем рядом, почти коснувшись, и позвали за собой. Потом он тщетно пытался различить их в стремительном круговороте скачущих по серебряным тропам фигур, но все они были так похожи, различаясь только ростом.

То, как О’Мэлли описывал увиденные фигуры, не давало полностью представить их себе, однако, по его признанию, ему никак не удавалось выделить хотя бы одну. Они проносились текучей волной, стоило глазу зацепиться за одну — а на ее месте уже другая. Точь-в-точь как в море, когда пытаешься уследить за гребнями волн. И все же, по его словам, в полный рост их спины и плечи мощно круглились и вытягивались, готовясь к прыжку, ноги били воздух, а сладостная мелодия, которой они повиновались, напоминала ту, что овевала холмы Греции, и теперь издалека нисходила сквозь ветви деревьев. Говоря «нисходила», О’Мэлли употребляет слово в его буквальном значении, потому что одновременно звук начал подниматься навстречу из-под земли, словно сама поверхность земли завибрировала, откликаясь. До чего же чудесный сон, где сами фигуры, их движение и звук — все исторгнуто было содрогающейся поверхностью самой Земли.