– Машину!..

Сегодня он поехал не на «семейную» дачу, где по случаю субботы находились его жена и дочь со своим очередным мужем, а на так называемую рабочую (или «дальнюю»), оборудованную специально для того, чтобы можно было подумать в спокойной обстановке. Президент не любил эту дачу, однако для нынешних его целей она подходила лучше всего – в уединенном месте, окруженная озерами и заповедным лесом, можно было, не вызывая подозрений, тайно прикрыть ее дополнительными частями охраны, наверное одного батальона хватит, наверное, хватит, в конце концов глупо: не вызывать же для этих целей дивизию ВДВ, да дивизия и не поможет, здесь, скорее всего, потребуется не число, а умение, так что батальона спецвыучки будет вполне достаточно, надо только предупредить их, чтобы не поднимали стрельбу раньше времени, интересно все-таки было бы поговорить – побеседовать, открываются разные варианты, ведь сама идея была чрезвычайно перспективная: не ждать, пока Сатана вочеловечится неизвестно где, а подготовить для него соответствующую оболочку, так сказать, пригласить, провести операцию под жестким контролем, может быть, в дальнейшем – договориться о некотором сотрудничестве, в общем, побеседовать было бы очень интересно…

Президент смотрел из окна машины на старые, покрытые копотью здания неопределенного цвета, на весеннее рыхлое небо, грозящее дождями из проползающих туч, на раскисшие глинистой землей боковые переулки и улицы, где стояла в канавах темная оттаявшая вода, – кажется, уже вся Москва была зверски перекопана, называлось это реконструкцией городского центра, трубы, доски и проволока, брошенные ремонтниками, наводили тоску, по обочинам луж бродили встопорщенные от грязи голуби. Президент подумал, что не надо никакого Сатаны: все и так погибнет года через полтора – через два, само собой оползет, треснет и развалится на трухлявую арматуру, видимо, сделать ничего не удастся, эта страна действительно проклята, проклята ее столица, проклят ее ленивый, никчемный народ, проклят он сам – засосанный липкой трясиной власти; между прочим, и этот приход Сатаны, скорее всего, провокация – хотят его скомпрометировать, поставить в глупое положение.

Данная мысль показалась ему вполне убедительной, и поэтому на дачу он прибыл заранее недовольный, в плохом настроении, тем более что по пути от главного шоссе непосредственно к даче, когда машина свернула на асфальтированный проселок, закрытый для обычного транспорта, и распахнулись вдруг холодные сырые поля, чуть подсохшие, с темнеющим лесом на горизонте, он, как ни вертел головой, не заметил никаких особенных приготовлений к встрече: то ли они были тщательно замаскированы, то ли попросту еще не начались, потому что приказ провести их в силу обычного бардака застрял где-нибудь на середине дистанции. Президент склонялся к тому, что второе более вероятно, и с некоторым удовольствием думал, что он все-таки кое-кому открутит голову – лучше всего кому-нибудь из ближайшего окружения, что-то разболтались они в последнее время, что-то стали совершать подозрительные телодвижения; окружение вообще надо иногда менять: и народу нравится, когда падает «генерал», и у молодых появляются шансы на продвижение, отчего служат они более рьяно, и, кроме того, – профилактика, вывод возможной вражеской агентуры; так или иначе, но голову кое-кому открутить придется, хорошо бы, конечно, сделать это прямо сейчас, но сейчас не удастся – они будто нюхом чуют: ни к чему придраться нельзя.

Ему нужна была определенная разрядка: накричать на кого-нибудь, выплеснуть скопившийся гнев, но на даче уже действительно почувствовали его настроение, потому что дежурный офицер на заставе как-то особенно четко вздернул шлагбаум, пропуская их, а наружная охрана из пяти человек как-то особенно четко откозыряла, когда он проходил мимо, и даже горничная, встретившая его в прихожей, будто не замечая грозных бровей, улыбалась ему особенно мило и ласково, то есть громыхнуть молнией не удалось, однако в течение обеда, длившегося вместе с коньяком и вечерним просмотром газет почти полтора часа и закончившегося уже в мартовских синих сумерках, гнев и раздражение его постепенно рассосались и сменились равнодушием к тому, что может случиться: в конце концов, не все ли равно?

Президент знал, что равнодушие его в итоге пройдет, надо только переломить себя, взяться за работу, тогда апатия прорастет вдруг привычной энергией и оживлением, но почему-то сегодня никак не мог ни на что решиться: все сидел и сидел, потягивая теплый коньяк, ощущая, как безудержно надвигается полночь, как снаружи приникает к оконным стеклам непроницаемая темнота и как начинает гудеть в деревьях страшный, пронизывающий леса, ошалелый ветер: «У-у-у!.. У-у-у!..» – ветки дуба, растущего неподалеку от дома, царапают шифер. И вот тогда, сидя среди загородной тишины, глядя в сад, где, облитые жидкой лунностью, мотались, как будто водоросли, кроны деревьев, слушая царапанье сучьев по шиферу и скрипенье чего-то – непонятно чего, словно перетиралась какая-то половица, – он вдруг с ужасающей ясностью понял, что обречен, ему не поможет ни охрана, ни батальон спецслужбы, ни особая группа, расположившаяся сейчас в хозяйственных помещениях, не поможет и пистолет, заряженный серебряными пулями, потому что и охрана, и пистолет – это все против человека, а то, что явится сюда сегодня, вовсе не человек – вселенская тьма, черная душа мира; глупо было бы стрелять в эту тьму серебряными пулями: пули пройдут насквозь, не причинив ей вреда, это судьба, и не надо дергаться перед ней, не надо суетиться, и не надо ее ни о чем просить, а надо просто встать и встретить ее лицом к лицу – какой бы она ни оказалась…

И еще он вдруг понял, что идея, конечно, перспективная, но она имеет один существенный недостаток: нельзя заигрывать с Сатаной. Сатану можно изгнать из этого мира, ему можно продать свою бессмертную душу, но заигрывать с ним нельзя, потому что тогда невольно становишься его апостолом и деяниями своими способствуешь воцарению Ночи. И в итоге действительно остается лишь – встать перед судьбой.

Президент в самом деле встал и, протянув руку, включил свет, чтобы разогнать ужасные душные сумерки, – вернее, попытался его включить, потому что люстра после щелчка выключателя не зажглась, что сразу же его отрезвило, и он мгновенно отпрянул к двери – собранный, напряженный, готовый к бою, уже сжимающий в правой руке вытащенный из кармана пистолет, – осторожно спустил предохранитель и толкнул ногой приотворенную дверную створку.

– Эй! Кто-нибудь!.. – хрипло сказал он.

Никто не отозвался.

Тогда Президент с неожиданным для своего грузного тела проворством перепрыгнул в соседнюю комнату, предназначавшуюся для охраны, и так же прижался сбоку от косяка дверей, очень быстро и нервно поводя дулом пистолета из стороны в сторону. В сумраке, пробиваемом все-таки слабым лунным сиянием, он увидел знакомую ему обстановку: два дивана, буфет, стеклянный экран телевизора. А за круглым столом, обрисованным мерцанием полировки, чернели мешковатые, какие-то осевшие фигуры его телохранителей.

Их опущенных лиц видно не было.

– Эй!.. – снова сказал Президент.

Ни одна из сидящих фигур не пошевелилась, а когда он, вытянув свободную руку и уже сам пугаясь молчания и темноты, тронул ближайшую из них за плечо, то она вдруг, как потерявший равновесие мешок с картошкой, очень мягко и очень безжизненно повалилась на пол, и, ударившись, словно бы – разъединилась на части.