И на сцене останутся только эти черные шесты, и пустота, и тишина… Да, о костюмах… Какие костюмы? Гимнастические трико, поверх которых неопределенные хламиды, тряпки без цвета и вида, и никакой этнографии, лапсердаков, жилеток, платочков с узелком надо лбом… никакой этнографии…

И пожалуйста, чтоб без всяких аплодисментов. Один холодный страх и предчувствие всеобщего конца… Расходитесь, господа, в темноте и в тишине…

– Хорошо, Нора! Очень хорошо. Делаем! Я только не понял, что это за лестница Иакова, о которой ты говорила?

Нора взглянула на Берга с удивлением:

– Как что? Сон патриарха Иакова возле Вефиля. Ему приснилась лестница, по ней ангелы снуют вверх-вниз, а с самого верха лестницы Господь Бог ему говорит что-то типа – вот ты здесь лежишь, а я тебе объявляю, что земля, на которой ты дрыхнешь, тебе подарена, я благословляю тебя и все потомство твое, а в тебе и все прочие племена.

– Замечательный сон. Я почему-то его не запомнил.

– Я бы тоже проскочила, Туся пальцем ткнула. Не переживай, Ефим. Главное для нас – что Господь Бог всех благословил через евреев, всех поголовно. И если евреев из этого мира выгонят, неизвестно, сохранится ли благословение… – засмеялась Нора.

Они были ровесники, Яков Осецкий и Шлёма Вовси, но Яков поступил в Коммерческий институт годом раньше. Приятель пригласил Якова на литературную вечернику, где этот самый Шлёма читал длинную и невразумительную поэму на идиш перед компанией любителей. Яков запомнил его выразительную, на грани уродства, внешность и артистический азарт. Это было в 1911 году, а в 1912-м их обоих в институте уже не было.

Много лет спустя, году в 25-м, уже ставши столичными жителями, Яков с Марусей попали на спектакль в Еврейский театр. Маруся к тому времени окончательно рассталась с театром, но юношеские мечты об артистической карьере отзывались горечью.

Спектакль “Ночь на старом рынке” привел Марусю в замешательство. С одной стороны, традиция балагана ей нравилась, но история про оживших мертвецов была не по душе: с мистикой она к тому времени раздружила, свое театральное прошлое “переросла”, отказалась от безыдейной художественности, искала во всем политического смысла, глубоко прониклась идеями пролетарского интернационализма и раздражалась, понимая, что это талантливое зрелище совершенно безыдейно, а язык идиш сам по себе вызывал ассоциации с буржуазным национализмом. Спектакль был ничтожен по содержанию, но при этом великолепен: режиссура и сценография на самом высоком профессиональном уровне, актеры играли исключительно хорошо – легко, остро, с удивительным согласованием интонации, мастерски поставленного движения и очень хорошей музыки…

Словом, Маруся страдала от художественно-идеологического дискомфорта, а Якову мешало получать удовольствие чувство, что откуда-то он знает одного из главных актеров. Он вынул из рук Маруси программку, но в темноте не смог разглядеть фамилии этого замечательного шута, который мастерски совмещал местечковый юмор, на себя самого нацеленный, и итальянскую площадную манеру высмеивания всех окружающих…

Как только после первого акта зажегся свет, Яков сразу же рассмотрел в программке имя актера.

– Маруся, Михоэлс, – ты знаешь его? Очень знакомое лицо, я с ним где-то встречался… Очень талантливый актер.

– Да, талантливый, – сказала Маруся недовольно, как будто он у нее лично работу отбирал. – Это псевдоним, Вовси его фамилия.

– А, Вовси, теперь я вспомнил, он учился в Киеве в Коммерческом институте, потом пропал…

– Яша, это ты пропал, я пропала, а Вовси, кажется, ВОВСЕ не пропал! Про него уже начали писать! Много пишут!

– Тебе не понравилось? По-моему, превосходно!

– Это зрелище для мещан, Яша, для мелко-буржуазной среды. Ты посмотри, кто вокруг нас, – одни еврейские дантисты!

Тут Яков понял, что совершил промах, наступив невзначай на больную мозоль, но в тот же момент его кто-то взял сзади под руку. Он оглянулся – это был врач, к которому он ходил на консультацию год тому назад. Правда, не дантист, а кожник.

– Ну, и как вам Михоэлс? Мой двоюродный брат! Какая пара! Михоэлс и Зускин!

– Познакомьтесь, Авель Исакович, моя жена Мария Петровна! Доктор Добкин, дерматолог!

Маруся от смеха едва не лопнула, но сквозь смех еле проговорила:

– А я подумала, что вы дантист!

И они вместе пошли в буфет.

После окончания спектакля устроили бесконечную овацию, потом еще долго стояли в очереди в гардероб с Авелем Исаковичем и его женой, и когда публика почти уж разошлась, а жена Авеля возилась с серыми фетровыми ботиками, которые все не застегивались на черную защелку, из боковой дверки вышел небольшой головастый Михоэлс, он кого-то искал, увидал Авеля, подошел к нему, пошлепал по спине и поцеловал. Потом посмотрел на Якова, который с него глаз не сводил, и вопросительно улыбнулся:

– Яков Осецкий, да? Ах, как я вам благодарен! Знаете, в молодые годы очень важно, когда говорят точные критические слова.

– Я совершенно не помню, чтобы я вам говорил что-то критическое… Даже хочется теперь извиниться…

– Нечего извиняться. Высказались вы тогда исключительно благородно. Позвольте напомню: видно большое дарование, но явно не в области поэзии! – и Михоэлс захохотал всем своим некрасивым лицом, торчащей вперед нижней губой и приплюснутым носом… – Ужасная была поэма! Идемте! У нас сегодня небольшая вечеринка… Я вас приглашаю…

Тут появилась высокая дама преклонного возраста, за которой он и пришел в гардероб, и все они, большой компанией, снимая на ходу уже напяленные зимние пальто, последовали за Михоэлсом…

С тех пор изредка они встречались – на улице, у Никитских ворот, иногда в консерватории, в Гнесинском институте, куда захаживали на концерты. Все был один маленький московский пятачок. Последняя довоенная встреча произошла незадолго до первого ареста Якова, встретились они на Малой Бронной. Пожали друг другу руки, Михоэлс пригласил Якова на спектакль…

– Может быть, сегодня? “Суд идет” Добрушина… Современная пьеса…

Это было в 31-м, и пьесу эту Яков так никогда и не увидел – через пару месяцев его арестовали, и за сюжетом пьесы он наблюдал уже не из зрительного зала, а со скамьи подсудимых.

Следующая случайная встреча состоялась спустя пятнадцать лет, после войны, осенью 45-го года. К этому времени закончились многолетние странствия Якова по провинции. Шли лучшие годы его жизни: свобода, книги, музыка, приятная близость к кино – он преподавал статистику на экономическом факультете института кинематографии.

У Михоэлса в тот день в институте была деловая встреча, ему предлагали вести там курс актерского мастерства. Они столкнулись в буфете. Михоэлс бросился к Якову как близкий друг, обнял за плечи. Потом поели горохового супа – второе в буфете уже закончилось – и выпили чая с булкой.