Линда?

Может ли быть, что она потихоньку выпивает в одиночку?

Нет-нет, исключено. Она не выпила ни капли алкоголя с начала беременности. И отказывается хотя бы пригубить, пока кормит грудью.

Неужели она врет?

Линда?

Ну нет, я еще не ослеп.

Я поставил бутылки на место, точно в прежнем порядке, и запомнил его. Постарался запомнить и сколько в бутылках налито. Потом закрыл дверцу, сел за стол и принялся за еду. Наверно, я все перепутал. Наверно, за последние недели ушло больше алкоголя. Я же не помню точно, сколько его было. А бутылки, вероятно, я сам и переставил во время субботней уборки. А что я все забыл, так это нормально. Вот Шкловский пишет о Толстом, как он рассуждает в дневниках, что не помнит, обтирал он от пыли диван в гостиной или нет. А если обтирал, то каков статус этого переживания и времени, которое оно заняло? О, русский формализм, куда исчез ты из моей жизни?

Я встал и как раз собрался убрать со стола, когда зазвонил телефон. Страх сжал грудь. Но я вспомнил эсэмэску, которую Гейр послал на мой номер. Ничего страшного.

Я быстро дошел до телефона и поднял трубку.

— Алло, Карл Уве, — сказал я.

В трубке помолчали, потом сказали:

— Это ты потерял телефон?

Голос принадлежал мужчине. Говорил он на ломаном шведском и держался если не агрессивно, то неприветливо уж точно.

— Да, я потерял телефон. Ты его нашел?

— Он лежал в сумке моей невесты, когда она пришла домой. Теперь расскажи, как он туда попал.

Передо мной открылась дверь. Пришла Линда, встревоженно глядя на меня.

Я помахал рукой — «иди, все в порядке» — и улыбнулся.

— Я стоял с телефоном в руке на станции на Родмансгатан, меня толкнули, и я его выронил. Я повернулся к тому, кто меня толкнул, и не увидел, куда телефон упал. Но я не слышал, чтобы телефон ударился о платформу. В это время мимо прошла женщина с раскрытой сумкой на плече, и я понял, что телефон мог попасть в сумку.

— Почему ты ничего ей не сказал? Почему ты захотел, чтобы она тебе позвонила?

— Потому что подошел поезд, а я опаздывал. К тому же я ведь не был уверен, что телефон упал в ее сумку. Я же не мог подойти к незнакомой женщине и попросить заглянуть в ее сумку.

— Ты из Норвегии?

— Да.

— Хорошо. Поверю тебе. Можешь получить телефон назад. Ты где живешь?

— В центре. Рейерингсгатан.

— Ты знаешь улицу Банергатан?

— Нет.

— Эстермальм, станция «Карлаплан», вверх от Страндгатан. Там магазин «ИКА». Приходи в двенадцать. Я буду на улице у входа. Если меня не будет, спроси на кассах. Просто спроси у кассиров. Окей?

— Да. Спасибо тебе.

— В другой раз меньше руками размахивай.

Он положил трубку. Линда, которая присела на диван, накрыв колени шерстяным одеялом, смотрела на меня вопросительно:

— Что случилось? Кто это звонит так поздно?

Она рассмеялась, когда я рассказал всю историю. Ее насмешила даже не она сама, а эта подозрительная на нее реакция. Действительно, если мужчине хочется познакомиться с посторонней женщиной, номера которой у него нет, что он делает? Правильно, кладет свой телефон ей в сумку и звонит на него.

Я присел рядом с Линдой на диван. Она приластилась ко мне.

— Я записала Ванью в очередь в сад, — сказала она. — Позвонила им сегодня.

— Правда? Как хорошо!

— У меня двойственное чувство, должна признать. Она еще маленькая. Может быть, отдавать ее сначала на полдня?

— Конечно.

— Малышка Ванья.

Я посмотрел на Линду. Лицо, затуманенное сном, из которого она только что вынырнула. Узкие глаза, обмякшие черты. Не может же она тайком попивать? Когда она без ума от Ваньи и так серьезно относится к своей материнской роли?

Нет, конечно, как такое вообще могло прийти мне в голову?

— У нас какая-то мистика на кухне, — сказал я. — Каждый раз, как я смотрю на бутылки, в них все меньше содержимого. Ты не замечала?

Она улыбнулась:

— Нет. Но мы наверняка расходуем больше, чем кажется.

— Наверное.

Я прижался лбом к ее лбу. Ее глаза, глядевшие прямо в мои, переполняли меня до краев. Секунду я видел только их, ничего больше, они светились ее жизнью, той, что она проживает внутри себя.

— Я скучала по тебе, — сказала она.

— Вот он я. Ты хочешь меня всего целиком, да?

— Да, целиком, — сказала она, взяла меня за руки и потянула на диван.

На следующее утро я, как обычно, встал в половине пятого, до семи редактировал перевод рассказов для сборника и позавтракал вместе с Линдой и Ваньей, не сказав ни слова. В восемь пришла Ингрид и забрала Ванью. Линда ушла учиться, я полчаса почитал газеты в интернете, прежде чем взялся отвечать на скопившиеся письма. Потом сходил в душ, оделся и пошел на улицу. Небо было голубое, низкое солнце освещало город, и, хотя все еще было холодно, свет создавал ощущение весны даже на самых узких и тенистых улицах, которыми я шел к площади Стуреплан. Судя по всему, не один я чувствовал весну; люди, еще вчера ходившие втянув опущенную голову в плечи, сегодня подняли лица, а взгляды, которыми они обводили все вокруг, были полны любопытства и радости. Неужели сегодняшний легкий открытый город и закрытый и мрачный, по которому мы ходили вчера, — один и тот же? В то время как приглушенный зимний свет, пробившись сквозь облака, как будто сближал все цвета и поверхности, размывая их различия своей блеклой серостью, ясный прямой резкий свет их прорисовывал и подчеркивал. Город вокруг меня взорвался множеством красок. Не летними, теплыми, биологическими цветами, но зимними — синтетическими, холодными, минеральными. Красная стена, желтая стена, темно-зеленый козырек, синяя табличка, оранжевая куртка, лиловый шарф, серо-черный асфальт, патина на бронзе, блестящий хром. Сияющие окна, сверкающие стены, искрящиеся водостоки на одной стороне здания и черные окна, темные стены, затененные, едва различимые водостоки — на другой. Вдоль Биргер-Ярлсгатан лежали сугробы снега, где-то сияя и переливаясь, где-то серые и немые, в зависимости от одного лишь солнечного света. На Стуреплан я заглянул в «Книжную лавку Хеденгрена», где молодой человек как раз отпер двери. Я спустился в подвал, прошелся между полок, набирая книги, и сел просмотреть их. Купил биографию Эзры Паунда, потому что меня интересовала его теория денег и я надеялся, что в книге будет что-нибудь о ней; книгу о науке в Китае с 1550 по 1900 год; краткую экономическую историю мира авторства некоего Камерона и книгу о коренных американцах, в которой описаны все племена, существовавшие до появления европейцев, роскошный фолиант на шестьсот страниц. В дополнение я нашел книгу Старобинского о Руссо и книгу Роберта Сторра о Герхарде Рихтере, Doubt and Belief in Painting[71], и купил их. Я ничего не знал о Паунде, экономике, науке, Китае или Руссо, я даже не знал, интересует ли меня все это, но я собирался приступить к роману, а с чего-то надо начинать. Об индейцах я задумался давно. Несколько месяцев назад мне попалась на глаза картинка: индейцы на каноэ переправляются через реку. На носу стоял, расправив крылья, человек в наряде птицы. Изображение прошило насквозь все напластования моих представлений об индейцах, все, что я читал в книгах, комиксах и видел в кино, и вышло в реальность: они существовали на самом деле. Они на самом деле жили своей жизнью, включавшей тотемы, копья, луки и стрелы, одни на огромном континенте, и не подозревали, что другая жизнь не только возможна гипотетически, но и реализована практически. Ошеломительная мысль. Излучаемая изображением романтика, с этой первозданностью, с человеком-птицей, нетронутой природой, коренилась в реальности, а не наоборот, как бывало обычно. Это было потрясающе. Я не в силах сформулировать иначе: я был потрясен. И знал, что должен написать об этом. Не о самой картинке, а обо всем, что она отображала. Тут же подняли голову контраргументы. Безусловно, индейцы существовали, но сейчас их нет, их культура полностью уничтожена, зачем о ней писать? Ее больше нет и никогда не будет. Создай я свой мир, начинив его элементами из того ушедшего, он останется лишь литературой, лишь выдумкой, по большому счету не имеющей ценности. На это я мог бы возразить, что и Данте все выдумал, и Сервантес выдумал все целиком, и Мелвилл. И не будем недооценивать факт, что без произведений этих троих человек был бы чем-то иным. Так что почему не взять и не выдумать? Правда ведь состоит не в копировании действительности один к одному. Хорошие аргументы, но они не помогали; одна мысль о беллетристике, о выдуманном герое в выдуманном сюжете, вызывала у меня тошноту, чисто физиологическую. Не знаю почему. Но факт остается фактом. Так что индейцев я до поры до времени отложил. С надеждой, что реакция моя со временем изменится.