Но тынецкий аббат не ответил. Он уже направился к двери, твердо решив, что он должен слышать, о чем будут говорить Болеслав и Рихеза.

Ему это удалось. Впервые он подслушивал умышленно. И не пожалел, что подслушивал.

Аарон спрятался за пурпурной завесой, расшитой серебряными орлами. И боялся шевельнуться, боялся даже пальцем коснуться — и поэтому ни на миг ему не удалось видеть их лиц. Это, правда, не очень его огорчало. Аарон был убежден, что, когда весь обратится в слух, он сумеет через какое-то время, словно слепец, верно угадывать тайну невидимых взглядов и улыбок — по звучанию голоса, по смыслу слов и долготе пауз.

Он хорошо понимал, на что идет, если не сумеет вовремя ускользнуть незамеченным, если кто-то из них выйдет из-за завесы. Но любопытство пересилило страх. Аарон чувствовал, что должен знать, о чем они будут говорить, что скрывается за словами Болеслава о прощении тех, кто не ведает, что творит.

Слова эти, обращенные к Рихезе, казались Аарону заклятием — они снимут с нее клеймо порочной общности с Феодорой Стефанией, они опровергнут его сон, вернут голубизну глазам, которые оказались зелеными, когда он окликнул ее по имени. Слова эти его потрясли, потому что Феодора Стефания ведала, что творила.

Он чувствовал себя так, как тогда, когда его привели к Иоанну Филагату или когда садился на колесницу, сопровождая Феодору Стефанию в Латеран. Он подвергался опасности, вполне понимая последствия, но ведь он готов ко всему. Редкие были это минуты в его жизни: когда они приходили, они пугали, а когда миновали — наполняли гордостью.

Начала разговора Болеслава и Рехезы он не застал. Когда на цыпочках он забился в угол за завесой, он уловил только: "…ты преклонил колено, меч перед ним нес до собора?" Слова эти, заканчивающие какую-то длинную фразу, Рихеза произнесла вопросительным тоном, полным горечи и вместе с тем издевки.

Болеслав отвечал спокойно, при этом мягко и ласково, Аарону просто трудно было поверить, что это именно он говорит.

Никогда он не ожидал, что Болеслав может вообще с кем бы то ни было говорить таким тоном, а тем более отвечать кому-то, кто дерзко спорит с ним, осмеливается издеваться над ним…

"Так разговаривают с ребенком, которого нельзя не любить, которому нельзя не простить", — промелькнуло у него.

Болеслав долго объяснял Рихезе, почему он преклонил колено в Мерзебурге, почему вложил свои руки в ладони Генриха и нес перед ним меч к собору.

— Этого не было бы, — сказал он, — если бы Кхайран на три года раньше привел сюда столько великолепных воинов и так хорошо подготовил мою дружину к войне, как сейчас. Больше тебе скажу, Рихеза: глупцом я был, что еще двенадцать лет тому назад не преклонил колено перед Генрихом, чтобы из его рук взять в лен чешский край. Ошибся, предпочел гордость здравомыслию. Пыль с колена я бы уже давно смахнул, не было бы ее, а Чехия была бы и сегодня. Я бы точно так же мог сказать о Чехии Дитмару, как о Лужицах и Мильско сказал: "Это мое, а не императора. Не отдам". Поздно поумнел. Будь у меня сейчас Чехия, Кхайран раньше бы в Баварию попал, чем Генрих к Кросно подошел. Дал волю несвоевременному порыву.

— Я должна так понимать, отец, что в Мерзебурге, принимая в лен Лужицу и Мильско, уже в ту минуту, когда преклонил колено перед Генрихом, ты уже лелеял мысль, что как только станешь сильнее, то ни ленником его больше не захочешь быть, ни подаренных тебе земель не вернешь?

Болеслав добродушно засмеялся:

— Подаренных земель, говоришь? Но ведь на этих землях тогда стояло мое войско! Это я их Генриху подарил, временно соглашаясь, чтобы дал мне в лен то, над чем у него уже давно власти не было.

Установилось долгое молчание.

— И все же, отец, — уже не издевалась, а вздыхала Рихеза, — это тяжелый грех — не сдержать клятвы, даденной императору, святотатственно обнажить против величия Рима дерзкий меч, серебряных орлов пустить против золотых. Ты сказал, что я сообразительна, как все женщины, от Оттоновой крови рожденные либо с этой кровью на супружеском ложе породнившиеся. Изволь же и моего совета послушать, коли я сообразительна. Как Оттон Первый слушал советов Адельгейды, Оттон Рыжий слушал советов Феофано, Оттон Чудесный слушал советы бабки, матери и всех сестер, из которых одна с молоком своим передала мне эту сообразительность, что ты изволил у меня усмотреть… Разве не лучше вместо того, чтобы ссориться с императором, вместе с ним ударить на датчан? Англию спасти?

Аарон был уверен, что Болеслав должен бы издевательски и добродушно усмехнуться в тот момент, когда стал объяснять Рихезе, что ему вовсе не надо, чтобы Этельред быстро вернулся из изгнания в Англию. Он получил надежное известие, что Болеслав Ламберт, его единокровный брат и непримиримый, весьма искушенный враг, советовал королю-изгнаннику, чтобы тот вновь откупился от датчан, как уже трижды делал.

— Ибо Болеслав Ламберт полагает, что датчане, вновь взяв серебро от короля Англии, уйдут с английского острова и вновь против меня обратятся, десятикратно подкрепись ладьями, оружием, мечами, на Этельредово серебро купленными. И еще думает мой брат, что это он сам рядом с Капутом поведет против меня норманнов, а, победив их мечами меня и дружину мою, сам вместе со своими братьями польской землей владеть будет.

"И если бы не я, если бы не дружба Этельнота ко мне, никогда бы Болеслав об этом не узнал", — довольно улыбнулся про себя Аарон.

— Заблуждается мой брат, думая, что датчане, получив серебро, уйдут из Англии, как бывало раньше. Не довольствуется Канут данью: не за добычу он воюет, а за корону. И пусть воюет. Чем рьянее будет он добиваться английской короны, тем позже против меня обратится. А когда наденет на себя корону — а он ее наверняка наденет, запомни мое слово, Рихеза, — только тогда, может быть, он захочет отобрать у меня Йомсборг, а может быть, и Гданьск. Но тогда уже опять будет мир между мной и императором: и это мое слово ты тоже запомни. И может быть, действительно тогда мы вместе с императором обратим свой меч против датчан.

— Почему именно тогда? Почему ты начинаешь святотатственную войну против императора, отец, если уже сейчас думаешь о мире?

— Потому что сейчас Генрих хочет иметь меня ленником, а как начнет воевать со мной, так ему расхочется.

Рихеза засмеялась:

— Мне кажется, отец, что ты всего, что захочешь, всегда добьешься.

— Не всегда, детка. Вот хотел же, чтобы Чехия у меня осталась без того, чтобы колено преклонять, — не вышло. Но я уже сказал тебе, что ошибся тогда. А когда не ошибаюсь, добиваюсь всего, чего хочу. И знаешь, почему так бывает? Потому что я привык добиваться в этот день только того, чего в этот день можно добиться. И ты знаешь, кто меня этому научил? Твой дядя, император Оттон. Он внушил мне эту мудрую науку папы Сильвестра, хотя сам ей не следовал. А раз не следовал, то и пал. Он призраки за правду полагал, как и ты, детка.

И вновь тишина. Аарон предположил, что в глазах Болеслава светится отцовская нежность, а в глазах Рихезы — изумление и упрямство.