Музыкант прихватил с собой табурет, чтобы можно было устроиться на нем в коридоре и играть, не подвергая себя риску заражения. Дверь же оставили открытой, дабы благотворные звуки свободно достигали ушей страждущего. Кристофано поместился возле постели умирающего, чтобы иметь возможность наблюдать малейшие изменения в его состоянии.

Я скромно отошел в коридор, встав в нескольких шагах от Девизе, настраивавшего инструмент. Сперва для разминки он исполнил алеманд, затем курант и уж после сарабанду. Прервав игру он справился, что больной.

– Ничего, – был ответ Кристофано. Далее прозвучали мелодии гавота и джиги.

– Ничего, совсем ничего. Кажется, он и не слышит, – удрученно и нетерпеливо констатировал лекарь.

И только тогда наконец Девизе приступил к исполнению той несравненной, завораживающей пьесы, перед которой никто не мог устоять, – рондо, сочиненного Франческо Корбеттой для Марии-Терезии, королевы Франции.

Как я догадывался, я был не единственным, кто дожидался этих колдовских звуков. Девизе исполнил пьесу раз, второй, третий, словно желая сказать нам, что по неисповедимым причинам она и ему милее остальных. Все замерли и хранили молчание, в который уж раз слушая знакомую мелодию.

Когда она зазвучала в четвертый раз, убаюканный повторяющимся рефреном, я вдруг испытал чудесное озарение, сопоставив то, что услышал от самого Девизе несколько дней назад, и то, что прочел аббат Мелани в письме Кирхера. «Побочные темы, – сказал музыкант, – представляли собой попытки достичь гармонии, отличающиеся неожиданным характером, будто бы даже чуждым устоявшимся музыкальным нормам. Достигнув вершины, рондо резко обрывалось». «Циклы чумы, – пишет Кирхер, – на завершающей стадии представляет собой нечто неожиданное, таинственное, чуждое медицине: достигнув пика, болезнь senescit ex abrupto, то есть резко идет на спад».

Ба, да ведь Девизе описал рондо словами, почти точно совпадающими со строками Кирхера, содержащими его рассуждения о чуме…

Дождавшись, когда смолкнет музыка, я наконец задал Девизе вопрос, который давным-давно следовало задать:

– Сударь, а есть ли у этого рондо название?

– Да, Les Barricades mysterieuses, – медленно и четко выговорил он.

И пока он переводил его на итальянский, я хранил молчание: то были те самые слова, которые накануне во сне вырвались у Атто. Они тут же соотнеслись и с агсапае obices из письма Кирхера…

Далее рассудок отказался мне повиноваться. Раздражающее биение этих двух латинских слов погрузило его в пучину иллюзорных подозрений, а меня самого заставило испытать головокружение. Я как сомнамбула встал и пошел под удивленными взглядами Кристофано и Девизе, вновь ударившего по струнам.

Под тяжестью своего открытия и тех последствий, какими оно было чревато, я добрел до своей комнаты и, как подкошенный неожидаемой лавиной, пал на пол.

Страшная тайна агсапае obices Кирхера, таинственные преграды на пути secretum vitae наконец обрели форму.

Мне было просто необходимо побыть в полном одиночестве И не потому, что требовалось дать отдых бедной голове. Следовало решить, с кем я могу поделиться своими мыслями.

Итак, мы с Атто шли по пятам агсапае obices, или иначе les mysterieuses barricades, наделенных высшей способностью одолевать чуму, о чем писал Кирхер в своем безумном письме суперинтенданту Фуке. Далее: я слышал, как аббат поминал во сне на чужом языке les barricades mysterieuses. И наконец: поинтересовавшись у Девизе, каково название рондо, исполняемого им для Бедфорда, больного чумой, я наткнулся на те же самые слова. Очевидно, кое-кому было известно обо всем этом больше, чем он признавал.

– Да ты ничегошеньки не смыслишь! – всплеснул руками аббат Мелани.

Желая объясниться с ним, я нагрянул к нему и бесцеремонно поднял с постели. Оттого его слова и жесты были столь горячи. Он попросил меня подтвердить, правильно ли он понял, будто Девизе с самым естественным видом признался, что рондо именуется Les barricades mysterieuses.

– Извини, но я должен побыть один, чтобы собраться с мыслями, – попросил он наконец, очевидно, не в силах вынести такого количества открытий.

– Только знайте: я жду объяснений…

– Хорошо, хорошо. Дай мне подумать.

Пришлось несолоно хлебавши уйти и вернуться чуть позже. Взгляд его был насторожен и воинственен, словно он и не спал вовсе.

– Вижу, ты ждал, когда мы подберемся к истине, чтобы пре-титься в моего врага, – начал он с горького упрека.

– Это не так, – поспешил я заверить его. – Но посудите сами…

– Попытайся рассуждать здраво, – перебил он меня.

– Ежели вы мне позволите, сударь, я как раз и собирался это сделать. И вот что я думаю: как могло случиться, что вам известно название этого рондо, являющееся к тому же переводом латинского агсапае obices?

Мысль загнать в угол, хотя бы ненадолго, сего в высшей степени прозорливого и смышленого субъекта переполняла меня гордостью. Я уже заранее взирал на него с осуждением.

– Это все, что ты хочешь знать?

– Да.

– Тогда помолчи. Если я правильно понял, ты слышал, как я прошептал во сне barricades mysterieuses?

– Ну да.

– Хорошо. Как тебе известно, это более-менее точный перевод слов агсапае obices.

– Правильно. Так вот и объясните мне, откуда вам было известно…

– Неужто непонятно?

– Но вы…

– Поверь мне в последний раз. То, что я тебе сейчас скажу, изменит твое мнение.

– Сударь, я более не намерен распутывать все эти тайны, и…

– Да тебе и не надо ничего распутывать. Все ведь уже ясно. Тайна агсапае obices среди нас и, возможно, принадлежит тебе в большей степени, чем мне.

– Что вы имеете в виду?

– Что ты наблюдал ее и слышал чаще меня.

– То есть.

– Secretum vitae, отвращающий чуму, заключен в самой этой музыке.

На сей раз собраться с мыслями и свыкнуться со сногсшибательной новостью требовалось мне. Тайна Кирхера и Фуке, короля-Солнце и Марии-Терезии крылась в очаровавшем меня рондо..

Во власти изумления я побледнел и прошептал:

– Но я думал… это невозможно.

– Я тоже так думал. Следи за ходом моих рассуждений: разве я тебе не говорил, что Корбетта, учитель Девизе, мастерски владел искусством музыкальной тайнописи?

– Да, верно.

– Так вот. Девизе сам тебе признался, что Корбетта сочинил рондо и подарил его перед смертью Марии-Терезии.

– Угу.