– Это снова слова синьора Луиджи, вашего учителя?

– Нет. Это слова одного человека, ходившего по той же земле, что и мы, несколько веков назад, но увы, уже вышедшего из моды. Я хочу сказать: мы с тобой ломали себе головы и совсем позабыли о сердце.

– Значит, мы во всем, во всем ошибались, господин Атто?

– Нет. То, что нам удалось обнаружить, разгадать и вывести, – точно. Но неполно.

– Отчего же?

– В этом рондо скрыто заклинание против чумы. Но Кирхер хотел сказать нечто большее. Secretum vitae, секрет жизни, – шире. Он в том, чего нельзя выразить, чего нет ни в словах, ни в числах. Только в музыке. Таково послание Кирхера.

Прислонившись к стене, Атто вперил взгляд куда-то поверх моей головы.

Я был разочарован: объяснения аббата явно было недостаточно для удовлетворения моего любопытства.

– Разве мелодия Barricades mysterieuses не поддается расшифровке? Мы могли бы прочесть тайное заклинание, спасшее нас от чумы, – твердил я свое.

– Да проведи мы с тобой хоть весь век свой над этими нотными записями, толку не будет. Того, что нам привелось увидеть и услышать сегодня, довольно: рондо спасает от чумы, чего ж еще? Как это достигается? Тайна за семью печатями.

Здесь изнемог высокий духа взлет…[182]

– продекламировал аббат, вновь обратившись к творению своего земляка и добавил: – Этот безумец Атаназиус Кирхер обладал великим умом в области науки и веры. Своим рондо он преподал нам урок смирения. Помни его, мой мальчик.

Вытянувшись на постели, я ждал сна, вконец вымотанный сложными умозаключениями и озарениями. В мозгу билось сразу несколько мыслей. Под конец беседы с Атто я понял, в чем состоит двойное колдовство рондо: тот факт, что оно называлось именно так, а не иначе, вовсе не случаен. И было бессмысленно желать его разгадать. Как и Кирхер, аббат Мелани преподал мне хороший урок: потребность в смирении для человека, которому не занимать ни гордости, ни пытливости. Я долго обдумывал тайну Barricades, пытаясь воспроизвести их проникновенную мелодию.

Отеческое отношение ко мне Атто, его манера обращаться ко мне «мой мальчик» тронули меня. Эта приятная мысль совсем уж было меня убаюкала, как вдруг я вспомнил, что за всеми этими красивыми фразами аббат Мелани так и не объяснил мне, почему же все-таки у него во сне вырвалось название рондо.

Уж и не знаю, сколько часов проспал, а когда проснулся, в «Оруженосце» было тихо-тихо, словно его накрыло летаргическим сном. Я стал прислушиваться, но не услышал ни звуков гитары Девизе, ни чьих-либо шагов. Кристофано так и не пришел за мной.

Было еще слишком рано, чтобы хлопотать об ужине, и все же я решил спуститься в кухню и, как и накануне, приготовить праздничные блюда в честь выздоровления Бедфорда и возврата надежды на свободу. Что бы такое состряпать? Дроздов? Да, но каких? Ореховиков или певчих? Столкнувшись на лестнице с Кристофано, я поинтересовался, как англичанин.

– Хорошо, очень хорошо, – с довольным видом ответил он. – Еще побаливают, гм… гм… те места, где были надрезы, – смутился он.

– Я думал подать на ужин дроздов. Подойдет ли это Бедфорду?

– Еще бы, – прищелкнул языком Кристофано, – мясо дроздов вкуснейшее, питательное, легко усваивается, полезно при худобе и потере крови, вообще всем, чье состояние ослаблено. Кроме того, сейчас как раз время употреблять дроздов в пищу. Зимние дрозды доставляются из горных районов Сполете и Терни, они набиты зернами можжевельника, оттого более упитанны. Миртовые ягоды, которые им случается клевать, – превосходное средство от дизентерии. Однако если ты и впрямь задумал приготовить их, поспеши, ведь на это потребуется время, – с голодным блеском в глазах закончил он.

На первом этаже собрались уже все жители нашего дома – кто-то прохаживался, кто-то беседовал в сторонке, прочие баловались в картишки. Было видно, с каким удовольствием покинули они свои углы, где уже считали себя приговоренными.

Моя дорогая Клоридия радостно поднялась мне навстречу.

– Мы снова живы! Нет только Помпео Дульчибени! – молвила она, бросив на меня вопросительный взгляд.

Я тотчас помрачнел: снова она интересуется пожилым господином.

– Нет также и аббата Мелани, – с досадой ответил я, подчеркнуто повернулся к ней спиной и двинулся к лестнице, ведущей в подвал.

Воспоследовавший в тот вечер ужин был самым удачным после того, на котором подавались блюда из вымени, и даже заслужил – да простят мне мою нескромность – всеобщие дружные аплодисменты. Подражая своему хозяину и призвав на помощь воображение, я приготовил дроздов-ореховиков: в панировке, пассированные на рубленом сале с кусочками ветчины и поданные с тушенной в масле и сбрызнутой лимоном брокколи; фаршированные рубленой печенью дичи, ягодами незрелого винограда, травами, ветчиной, пряностями; нашпигованные колбасой с ломтиками лимона и поджаренные на огне; отваренные, обернутые укропом, латуком и поданные в стеблях ароматических трав под соусом крокиньоль.

Пока тушились, варились и жарились эти четыре партии, я подготовил еще несколько для вертела: в тесте, нашпигованные салом и веточками лавра, смазанные добрым маслом и посыпанные сухарями. Не устоял я и перед тем, чтобы повторить то, что делал на моих глазах Пеллегрино, – набил дроздов кусочками сала и ветчины, посыпал их гвоздикой, обернул в листья тыквы и в сеточку и подал на стол под соусом руаяль. Самых старых из дроздов я бланшировал, резал надвое и готовил из них фрикасе, а потом обложил жареными овощами, полил сахарной водичкой, сбрызнул лимончиком. От корицы воздержался.

На последних минутах готовки постояльцы обступили меня радостным кольцом, сами разложили все по блюдам и подали на стол. Клоридия удивила меня тем, что протянула мне мою порцию: дрозды лежали на большой тарелке, украшенной петрушкой и четвертушкой лимона. Я смутился, покраснел и не успел вымолвить ни слова, она отошла и села с другими.

Присоединился к нам и аббат Мелани. А вот Дульчибени по-прежнему не было видно. Я поднялся к нему и постучал. Он отказался со мной разговаривать, бросив из-за двери, что не голоден. Я не настаивал, чтобы не вызвать подозрений. Пока я удалялся по коридору от его двери, послышался знакомый звук: Дульчибени снова нюхал свой порошок.

– Дело срочнейшее, опаснейшее, особа священная, – выдал Угонио с необычным волнением.

– Священная? Что это значит? – удивился Мелани.

– Гр-бр-мр-фр, – осеняя себя крестом, заявил Джакконио.

– Чуть только речь заходит о дельце, имеющем отношение к церкви, или о ком-то наиважнейшем и наисвятейшем, тут, будьте спокойны, Джакконио нет равных в преклонении и почитании, ибо только исполнение своих обязанностей дарует верному радость.