что каждый дал тайную клятву молчать о виденном.

Рябинин пропустил высокую женщину в джинсовом костюме, показавшуюся ему знакомой. Обернувшись, она пошутила:

– Следите за мной, товарищ Рябинин?

– А вы готовите хвалебный репортажик, товарищ Холстянникова?

– А вы их почитываете?

– Я люблю юмор.

– Между прочим, за столом были доктора наук.

– Да? А я думал, что одни кандидаты.

– Жаль, что вы ничем не интересуетесь, кроме статей уголовного кодекса.

– Он и ими–то не интересуется, – вмешался Вадим, который успел исчезнуть и появиться.

– Инспектор Петельников – корреспондент Холстянникова, – буркнул Рябинин.

– Хотите конфетку? – спросил инспектор, добыв ее словно из воздуха.

– Вам тоже сеанс не понравился? – мило улыбнулась она, принимая конфетку двумя пальчиками.

– Жмурки–то?

– Какие жмурки?

– Которые вам устроила Калязина…

– Зачем же вы пришли?

– А тут в буфете свежее пиво.

– Боже, какие вы несовременные… Всего хорошего!

– Может быть, не модные? – успел бросить Рябинин.

И промелькнуло, исчезая…

…Как легко быть модным, как трудно быть современным…

Они вышли на темный и свежий воздух. Летние запахи, уже августовские, мягко сквозили по тихому переулку. Осенние цветы, лежалые арбузы и мокрый асфальт… Уже август. Уже, уже…

– Сергей, как бы она на опознании тебя не сублимировала.

– Ну, видеть с повязкой может любой опытный фокусник. Когда ее надевают, нужно так сморщиться, чтобы осталась щель. А вот мой сосед в кофте…

– Пока ты беседовал с этой настырной дамой, я разгадал. Он уселся с тем парнем в буфете.

– Вот как?

– Наверное, работают в эстраде.

Темный и свежий август вел их по переулку. Темный и свежий август зажег уютные окна. Плоские асфальтовые лужи отражали невесть какой свет – близких ли окон, далеких ли звезд… Легкий, еще не осенний холодок падал с еще не осеннего неба. И от этого еще уютнее светились окна.

– Между прочим, я рядом живу, – сообщил инспектор этим окнам.

– Лида ждет.

– Позвонишь. У меня есть коньячок.

– Поздно уже.

– Пиво бутылочное есть.

– Завтра рано вставать.

– Сделаю шашлыки.

– На ночь–то?

– Арбуз большой.

– Как–нибудь…

– Чай заварю!

– Так бы и говорил…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Неужели счастливые люди мне неинтересны только потому, что все они похожи друг на друга? Не поэтому – они глухие–слепые. Счастье занавешивает уши и застилает глаза. Они перестают прислушиваться и приглядываться. И главное, счастливые перестают сопереживать. Поэтому к счастливому человеку я равнодушен, как к преуспевающему. Может быть, поэтому в своих тщетных поисках я обхожу стороной это зыбкое состояние – счастье.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. После Короля у меня было три истории.

Первая, может быть, для меня самая обидная.

Как–то пошла я с подружкой на каток – свитер у меня был норвежский. Ну и растянулась на льду в этом свитере. Поднял меня высоченный парень, лобастый, окает. Он только что кончил университет, какой–то морской геолог. Носил уцененные костюмы. Из деревни слали ему сало и пироги с солеными груздями. Упрямый и упорный, как деревенский бык. Привязался – ну проходу нет. А мне его показать людям стыдно. Пришел он как–то, когда у меня гуляла компания. Посмеялись мы над ним вволю – и над оканьем, и над салом, и над его окладом… Он ушел. Лет через десять мне пришлось кусать локти. Знать бы, где упасть… Соломки бы…

Лет через десять он стал доктором наук и получил Государственную премию.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Я прочел в газете, что ведется следствие по делу загадочной мошенницы. Узнав по телефону канцелярии прокуратуры вашу фамилию, решил написать про себя.

Однажды лег я в саду на раскладушку и заснул. Проснулся от тяжести. Смотрю, на груди сидит кот Филька. Я его согнал. Так он бегает вокруг, дерет раскладушку, мяучит… Я решил дать ему воды. Верите, только я отошел, как старая береза за штакетником затрещала и рухнула прямо на раскладушку, перешибив ее пополам. Я стою сам не свой. А Филька, спасший мне жизнь, спокойно ушел по своим делам…

Уважаемый гражданин Миронов! Видимо, старая береза издавала звук, который вы не слышали, но слышал кот, поскольку на краю кошачьего уха есть небольшая складка, видимо выполняющая роль резонатора. Наверное, поэтому во время войны кошки прятались в бомбоубежище еще до объявления тревоги…

Сумерки лишь намекнули о себе потускневшим воздухом; еще можно было читать, но Рябинин с готовностью включил лампу – он любил греться под желтым шатром абажура, который рассеивал почти неощутимое парное тепло. Да и что такое семейный уют, как не этот вот абажур, льющий слабенькое, но близкое тепло? Да еще чай, который Лида заваривает на кухне. Да разговоры Иринки, которых он не мог дождаться. Да еще…

Теплые ладони с загадочным и непроходящим запахом мыла, порошков и шампуней легли на его грудь, на сердце, как закрыли мягким щитом.

Да еще эти ладони, готовые защитить всегда и везде. Да еще… Все. Это и есть уют. А может быть, это то самое счастье, которое стоило бы искать вместо смысла жизни?

И промелькнуло, исчезая…

…Азбука счастья – это умение наслаждаться простыми вещами…

– Но я ведь думал не о простых вещах, – возразил он.

– Да?

– Мне показалось, ты что–то спросила. – Рябинин смущенно оторвался от бумаг калязинского дела, тоже пожелтевших и потеплевших от абажурного света.

– Много работы?

– Готовлюсь провести четыре опознания и четыре очные ставки.

– С этой колдуньей?

– С ней.

– Жаль, нельзя тебе помочь…

– Можно.

– Да?

Тонкие пальцы запечатали ему рот, а загадочный аромат мыла, порошков и шампуней перехватил дыхание. Рябинин схватил ее мизинец губами, но щекотливый мрак вдруг застелил теплый свет – Лидины волосы укрыли его голову, плечи, грудь, всего.

– Давай же работу!

Он нехотя высвободился из того плена, в котором остался бы навсегда.

– В прокуратуру идут письма… Поскольку они адресованы лично мне и вообще–то не касаются уголовного дела, Юрий Артемьевич считает, что на них нужно отвечать.

– А я смогу?

– При помощи справочников…

Рябинин протянул тетрадный листок. Она взяла и стала читать, расширяя глаза от невмещаемого удивления. «Товарищ следователь! Вы занимаетесь делом о телепатии, и я вижу кругом много неверящих. Не знаю, уместно ли делиться… Хотя жизнь прожита, так что осуждать меня уже поздно. Дело в том, что я много грешил. Как мужчина, вы меня понимаете. И сколько бы, где бы и с кем бы я ни изменял жене, она всегда об этом узнавала. Но как?..»

С глазами, так и не вместившими удивления, а теперь уже не вмещавшими и злости, Лида схватила чистый лист бумаги и приткнулась у края стола. Рябинин исподлобья следил, как она пишет: стремительно, перечеркивая, замирая, хмурясь, отбрасывая волосы… Счастье, счастье – да он знает сотни определений счастья… Счастье – это смотреть на Лиду, когда та пишет