— Главное, мы с Джанерти почти до него добрались, — посетовал Турин. — Пошёл Роберт Романович в тюрьму допрашивать Губина, который с Корнетом Копытиным знался, должен был Губин и про крысу расколоться, чтобы шкуру свою спасти, да отравили его насмерть.

— Это как же?

— Вот так.

— Тюремного врача следовало трясти. Его штучки. Не иначе.

— Поучи меня, — буркнул Турин. — Пропал Абажуров. Сам сбежал или его убрали — неведомо. Всех ребят на уши поставил, а найти не могу. Ко всему этому и Джанерти заболел. В больницу его увезли с отравлением в тот же день. Губина утром мёртвым обнаружили после завтрака, а Джанерти к вечеру почувствовал себя плохо, едва успели спасти врачи, откачали…

— В больнице ещё?

— Навестить его хочешь?

— Не успею уже, хотя рад был бы повидать…

— Ну прощай!

Они обнялись у приоткрытой двери, однако Ковригин не торопился расставаться, будто всё о чём-то раздумывал.

— Остаёшься, что ли? — усмехнулся Турин. — Езжай. Найду я и без тебя ту сволочь.

— Вы к Ивану Ивановичу загляните, — опустив глаза, решился наконец Ковригин.

— К кому?

— К Деду.

— Да ты на что намекаешь? Водка в голову ударила?

— Слышал я, дружками они неразлучными были с врачом. Ещё до революции, — буркнул Егор и пропал в темноте.

VII

Дверь в квартиру Легкодимова долго не открывали. Турин в нетерпении подрагивал, но барабанить не стал, послышался наконец чей-то тихий разговор и пошаркивающие шаги.

«Старуха?.. — сомневался Турин. — Вряд ли сам рано встает… А может, сбежавшего приятеля прячет?..»

Противно заскрипев, дверь отворилась. «Не тем занят хозяин, некогда ему о хозяйстве думать…» — опять промелькнула досадная мыслишка.

В прихожей, запахнувшись в тёплый длинный халат, стоял Легкодимов с зажжённой керосиновой лампой. Молча отстранился, пропуская вперёд, не выразив удивления, не задавая вопросов.

— Что без света кучумаешь? — не спеша заходить, остановился начальник губрозыска, вглядываясь в непроницаемое лицо хозяина. — Авария на станции?

— А шут их знает, — хмуро поздоровавшись, буркнул тот. — У нас район глухой, на отшибе. Всякое случается.

После известных февральских событий, когда Керенский[81] разогнал царскую охранку, распустили и сыскную службу, семью Легкодимова из центра выселили на окраину, потом успокоилось, улеглась политическая смута, власть взяли большевики, и Легкодимова по ходатайству Турина допустили работать в розыск, переселить назад забыли, да и занято было его жилище, а сам он в глаза новой власти не лез, старался не напоминать о себе.

— Не разбудил Марью Ильиничну? — для порядка побеспокоился Турин.

— Нет её уже полгода, — не поднял глаз Легкодимов. — Схоронил я её.

— Извини, — смутился Турин. — Не знал. Закрутился, а ты не сказал, помощь бы на похороны оказали. Долго мучилась? Слышал, что болела?..

— Болела, — отвернулся тот.

Разговор явно не клеился, да и чему радоваться в такую рань, когда в окна рассвет чуть пробился, даже собак не слыхать на улице, хотя обычно в таких углах их тьма. Исчерпав запас слов, Турин кашлянул, спросил напрямую:

— Не удивился, что рано я к тебе, Иван Иванович?

— Ты — начальник, тебе можно. И ночью нагрянешь, знать, причина важная.

— Лукавишь, Иван Иванович?

— Есть маленько, — развернулся Легкодимов и, тяжело зашлёпав ночными туфлями, направился в комнату к столу, за которым, сгорбившись, сидел человек. Не узнать его было нельзя.

— Давно ждёте? — присел напротив Турин.

— Давно, — ответил за тюремного врача Легкодимов.

— А этот что? Язык проглотил?

— Если б не догадался, Василий Евлампиевич, — оставался в сторонке Легкодимов, — мы бы сами оба пришли. К тебе собирались.

— Вона как! Оно и видно!.. — изобразил Турин веселье на лице, но в ладошки не захлопал, посуровел и упёрся жёстким взглядом в тюремного врача. — Долго собирались вы, Моисей Соломонович Абажуров! Заискались вас мои ребятки по всему городу! Команда отдана взять вас живым или мёртвым. А ваш дружок — покрыватель ваш, — обернул возмущенное лицо Турин к Легкодимову, — уж и не знаю, из каких ваших заслуг и выгоды, всё собирался!..

— Ты не горячись, не горячись, Василий Евлампиевич, — пробуя успокоить, попытался положить ему на плечо руку Легкодимов, так и не присевший. — Ты послушай сначала Моисея.

— Нечего мне с ним лясы точить[82]! — сбросил его руку с плеча Турин. — Ясно всё!

— Не спеши с выводами, — присел рядом, обхватил всё же его за плечо длиннющей худой рукой Легкодимов. — Я тоже разное про него загадывал, пока не отыскал в кабаке у Лёшки Турчанинова вусмерть пьяным… Притащил на горбу к себе, привёл в чувство да и выспросил.

— Ну и что выспросил? — не унимался Турин. — Что он тебе ответил? Ко мне почему не привёл?

— Не гони лошадей, Василий Евлампиевич. Успокойся. Дай слово сказать.

— Я гляжу, вместо него ты всё углаживаешь, Иван Иванович, — полез за куревом Турин. — Ишь высиживают два тихушника, выжидают, когда весь розыск на ушах стоит! — Но на Легкодимова косился уже без ярости, больше с любопытством. — И ты хорош, Иван Иванович…

— Да дашь ты сказать человеку или нет? — вспыхнул Легкодимов. — Мы ж тоже живые люди!..

— Молчит твой приятель, словно воды в рот набрал, — задымил папироску Турин.

— Мося! — сурово глянул на тюремного врача Легкодимов. — Ты чего трясёсся? Испугался? Нечего в молчанку играть! Кончилось время за начальство своё переживать, вышка тебе грозит, а ты груши носом оббиваешь!

— Я бы сам пришёл, Василий Евлампиевич, — прорезался наконец тихий голос у врача. — Вот вам крест святой! — И Абажуров закрестился дрожащими пальцами. — За начальство я особо не переживал. Вот за Роберта Романовича мучился, молил Бога, чтобы выздоровел Джанерти.

— Что несёт-то? — развернулся Турин к Легкодимову. — Умишком, случаем, не тронулся?

— Было и похуже, — поморщился тот. — И похмелье тяжёлое, и слёзы, и истерика, пока до раскаяния не дошло. А за Джанерти он ещё в пьяной горячке кричал, божился, когда отыскал я его в пьяном угаре, что смерти тому не желал. Клялся, что не догадывался про отраву.

— Ну эту басню на суде расскажет, — хмыкнул Турин, загасил папироску, пожаловался: — Дайте водички испить, друзья-приятели. Как проснулся, не ел толком, нёсся сюда как на пожар, а от ваших новостей ещё пуще всё нутро пылает. Чуял недоброе, но чтоб такое услыхать!.. Обоих травить собрался! Час от часу не легче!

— Я про отраву-то после догадался, — ёжился от его слов Абажуров. — Он мне чаю отлил в кружку из чайника и велел Губина угостить. Мол, как-никак бывший наш работник, зачем ему желудок тюремным пойлом губить, пусть настоящего чайку откушает.

— Кто?! — так и вскинулся Турин.

— Наиль Абиевич… — едва разжимая губы, чуть слышно