Алихан сделал шаг назад и стал над головой Дианы. Ствол его автомата глядел прямо в лоб Мураду Кахаури.

– Ты не тронешь ни ее, – сказал Алихан, – ни моего отца.

– Твоего отца убили в Шатое, – ответил Мурад, – они убивали его три дня, а потом бросили труп собакам. Этот пес тебе не больше отец, чем Иблис!

Алихан передернул затвор. Солнце над ними било по скалам прямой наводкой, от травы шел пряный запах, и затихшая Диана походила на куст огромных красно-белых цветов. «Почему она больше не стонет? Господи, почему?»

– Убей его, убей! – закричал Мурад, – убей свое неверие!

– Опусти оружие, Алихан.

Кирилл в изумлении оглянулся.

В трех метрах от них, на белых камнях, видимо выйдя из леса, стоял Булавди Хаджиев, и стволы в руках окружавших его бойцов смотрели прямо на растерянных мальчишек.

* * *

Булавди молча прошел между замерших подростков, и Кириллу показалось, что на поляну между молодых щенков вышел старый, опытный волк. Он навис над Кириллом, вынул пистолет и сказал:

– Салам алейкум, Камиль. Велика воля Аллаха. Ты хотел купить меня за пять миллионов евро, а теперь, похоже, моя очередь распоряжаться тобой.

Булавди приставил пистолет к наручникам за спиной Кирилла и выстрелил. После второго раза наручники разлетелись, Кирилл рухнул на колени и пополз мимо расступившихся бойцов к Диане.

Она уже лежала, закрыв глаза, и темная лужа под ее виском была такой большой, что сердце Кирилла остановилось. Он схватил ее за голову и принялся целовать, в губы и в мокрые от крови волосы. Кирилл тормошил ее неподвижное тело, и плакал, а потом она открыла глаза, улыбнулась ему и прошептала:

– Мы встретимся в Раю.

Кирилл закричал. Он закричал так, что Булавди беззвучно выругался, и двое бойцов, бывших с ним, побежали вниз, на дорогу, чтобы их всех тут не застали врасплох и не перестреляли, как курей, а Кирилл упал на тело жены и стал лихорадочно щупать пульс. Жилка на мраморном виске уже не билась, и теперь, вблизи, было видно, что это, над правым глазом, никакая не нашлепка и не ссадина, а маленький развороченный кратер, в глубине которого ворочается розовый пузырь, и этот кратер был такой же бездонный, как небо у них над головами, – бесцветное выгоревшее небо, подпертое рыжими рожками гор.

А потом Кирилл положил руку ей на живот и почувствовал, что под его ладонью что-то шевельнулось.

Алихан поднял его под мышки и потащил прочь.

– Она жива! – закричал Кирилл.

Булавди присел на корточки перед женщиной. Он щупал ее, быстро, профессионально, как врач, а потом рывком разодрал красное с крупными цветами платье. Кто-то из бойцов отвернулся.

Булавди стал на одно колено, вытащил из-за шнурованного ботинка длинный десантный нож, и приставил его острие к вздувшемуся белому животу.

– Нет, – заорал Кирилл, – не надо!

– Алихан, помоги мне, – приказал Булавди.

Кирилл пополз вперед, к Диане, кто-то из взрослых бойцов навалился на него, всем телом, Кирилл закашлялся и зарыдал, и в этот миг Булавди быстрым, уверенным движением рассек живот мертвой роженицы. А еще через несколько мгновений Кирилл услышал в наступившей тишине захлебывающийся плач новорожденного ребенка.

* * *

Все диктатуры на свете со времени изобретения телевизора полагают, что нет такой глупости, которую нельзя внушить народу, если повторять ее долго в эфире.

И это в общем-то правильно, потому что черт знает чему может поверить народ, если это сказано с мерцающего экрана. Он способен поверить, что покупать надо непременно «Пепси-колу», а голосовать непременно за Пупкина, что на Марсе есть жизнь и что на Марсе нет жизни, и что правительство укрепило вертикаль власти и восстановило величие России, – и разве что про цены он неспособен поверить, что они падают, если они растут.

Но так уж устроен человек, что еще больше, чем тому, что говорят с мерцающего экрана, он верит тому, что сказали ему в семье, или в кругу друзей, или по телефону.

Так вышло, что учения были в пятницу, а в этот день вся республика собиралась на пятничную молитву, и многие разъезжались по родным селам, чтобы молиться с братьями, и с дядьями, и всем сельским джамаатом.

В некоторых мечетях во время молитвы делали шесть ракатов, а в некоторых – два, и те, в которых делали шесть, очень не любили тех, которые делали два, и это дело выросло в постоянные препирательства между людьми Джамалудина и теми, кто делал два раката, потому что тех, кто делал два, Джамал называл ваххабитами и шайтанами, а тех, кто делал шесть, ваххабиты называли мунафиками и язычниками.

Но в этот день после джумы во всех мечетях, – и в тех, которые делали два, и в тех, которые делали шесть, взрослые мужчины выходили на площадь и становились в кружок. Старики говорили с молодыми, а молодые – со стариками, одни садились на корточки, а другие вставали с колен, и они показывали друг другу по телефону трупы женщин, убитых в Тленкое и танки у Дома на Холме, – и к четырем часам дня не было ни одного человека, который пришел на пятничную молитву и не посмотрел эти записи.

А на пятничную молитву ходили все мужчины республики, способные держать оружие.

* * *

Они выбрались из пещеры через полчаса.

Солнце сверкало в раскаленном небе, как золотой желток посереди скворчащей яичницы, внизу тянулись выгоревшие горы и острые кости скал, и далеко-далеко, километрах в трех, Семен Семенович увидел военную колонну. С такого расстояния бронетранспортеры казались кусочками жженого сахара, облепленного муравьями.

С той стороны хребта в небо поднимался хвост легкого серого дыма. Джамал тронул его за плечо, показал на дым и сказал:

– Тленкой.

Забельцын содрогнулся, представив себе, что сейчас творится в селе. «Неужели мы пойдем туда?».

Но Джамалудину видимо хотелось в Тленкой не больше кремлевского чиновника; он раздумал идти в родное село Булавди, или не хотел прежде времени попадаться на глаза людей Мао. Как бы то ни было, Тленкой этим днем был предоставлен своей судьбе – и полковнику Александру Лихому.

Они стали спускаться вниз – мимо выжженных, скорчившихся, словно в печке, деревьев, по земле, усеянной колючками и мелкими катышками помета, и минут через сорок поворот горы привел их к старой кошаре.

От кошары вдаль убегали столбы, давно лишившиеся проводов, крепкий старик метал мелкое сухое сено в старые «жигули» с прицепом. Джамал и Забельцын слегка отстали, а Шамиль и Салих побежали к старику. Завидев вооруженных людей, старик заметался, но потом, поняв, что это не русские, приветственно замахал рукой. Шамиль немного поговорил со стариком и сунул ему что-то в руку, а потом он отцепил прицеп и подогнал машину туда, где стояли Джамал с Забельцыным.

Джамалудин сел за руль.