Храм оказался крошечный и запущенный — то ли не хватало священнослужителей, то ли они не проявляли достаточного рвения. Ни перед каменной оградой, ни за ней никого не было. Марвин, спотыкаясь, подбрёл ко входу и, переступив порог, привалился плечом к холодному камню. Ему хотелось закрыть глаза, но он слишком устал даже для этого. К тому же он боялся, что, если закроет их, то открыть уже не сможет.

Тепла из храма не шло, только свет, но Марвин чувствовал, что этот свет греет его — как будто изнутри. Постепенно слабое бормотание, доносящееся из глубины зала, становилось разборчивее, и наконец обрело невероятную звучность и остроту. Окружающий мир оставался подёрнутым мглой, но сквозь неё пробивался спасительный храмовый свет — и монотонный голос, рассказывавший историю, которую каждый житель Хандл-Тера знал с младых лет.

— И там, на самой высокой горе, он увидел человека, который рубил лёд. От холода одежда Святого Патрица примёрзла к его телу, но человек, рубивший лёд, был гол по пояс и размахивал киркой и топором, лихо и весело, будто работал в кузне, а по шее и спине его тёк пот. «Что ты делаешь здесь?» — спросил его Святой Патриц, отдавая дань уважения столь великой силе и мужеству, и человек, рубивший лёд, ответил: «Разве не видишь? Я прокладываю путь для тебя и твоего народа». «Но, — сказал на это Святой Патриц, — Единый повелел моему народу идти на юг до тех пор, пока льды не отступят перед нашим упорством». И тогда человек, рубивший лёд, засмеялся и сказал: «Ты много лет ходишь по этим землям, и разве видишь ты конец этим льдам? Им нет конца, и это я говорю тебе, и лучше бы ты мне поверил». «Кто ты?» — спросил тогда его Святой Патриц, и человек, который рубил лёд, ответил: «Я тот, кто рубит лёд».

Марвин слушал и кивал, чувствуя, как пьяная улыбка расползается по губам. Он сотни раз слышал эту историю — её на все лады рассказывали няньки своим воспитанникам, учителя своим ученикам, матери детям, о ней слагали песни менестрели и писали учёные книги те, кому пергамент и перо виделись более благородными предметами, чем меч и доспех. И эта история всякий раз была другой, и всякий раз хороша. Марвин никогда не слышал, чтобы её излагали в храме, хотя именно там её и рассказали впервые — и сделал это Святой Патриц, когда собрал своих первых рыцарей для того, чтобы рассказать им о встрече с Ледорубом.

Это была хорошая история; история о том, что не всегда надо рубить лёд. Марвин именно сейчас был готов её слушать, как никогда, и ему хотелось, чтобы этот странный ровный голос не замолкал.

— «Я прорублю лёд до самой земли, и, если ты постоишь тут со мной ещё немного, то сам почувствуешь, как она горяча», — сказал человек, который рубил лёд, и так он лихо махал своим топором, что Святой Патриц и вправду поверил, что этак он очень быстро прорубит и лёд до самой земли, и землю до самого ада. Но он помнил, что Единый велел ему идти вперёд, а не прорубать дорогу вниз, и сказал об этом человеку, который рубил лёд. «Это долгий путь, — ответил ему на то человек, рубивший лёд, — и девяносто девять из ста твоих людей умрут по дороге, но если ты останешься и постоишь тут со мной чуть-чуть, то, увидишь, я скоро закончу и вам станет тепло».

— И Святой Патриц встал, и стоял, и смотрел, как лихо взлетает топор, и лицо его покрывалось льдом, и руки его покрывались льдом, и разум его покрывался льдом, а топор всё летал и летал, как летал он тысячи лет до того, и как летает ныне, в сей миг, и как будет летать ещё тысячи лет. И Святой Патриц уже почти сам стал льдом, когда человек, рубивший лёд, остановился, чтобы утереть пот, и капля его упала Святому Патрицу на руку. И пот человека, рубившего лёд, прожёг плоть Святого Патрица насквозь, будто жгучий яд, и кровь его полилась по льду, растапливая его. Тогда Святой Патриц очнулся и, выхватив освободившейся рукою топор у человека, рубившего лёд, ударил им по другой своей руке, и разлетелась она тысячей осколков. «Вот так, — сказал Святой Патриц, — я прорубаю путь». И холод отпустил его, и он ушёл, а человек, рубивший лёд, сказал: «Ты можешь вернуться, когда захочешь, я буду ждать тебя здесь до скончания веков». И Святой Патриц ушёл, поливая лёд своею кровью, а топор человека, рубившего лёд, пел песню о коротком пути…

— Нет, Лодвин. Остановись. До того было хорошо, но про короткий путь не надо. Ты должен донести историю до слушателя, а не толковать её.

Второй голос был сухим и картавым, неприятным, и хуже того — он прервал историю, которую Марвин любил больше всех других, и это было просто возмутительно. Он набрал было воздуха в грудь, чтобы заявить об этом неведомо кому — да хоть бы и человеку, рубившему лёд! — но неожиданно понял, что уже говорит, да не просто говорит — отвечает на вопрос, которого не слышал и не помнил.

— …на минуту. Только одну минуту. Это святой храм, ведь так? Святое место?

Он понял, что это его собственный голос, и затряс головой, потрясённый тем, что не может контролировать свою речь. Мир вокруг прояснился, и Марвин увидел перед собой внимательные сочувствующие глаза. «Карие, — тупо подумал он. — Не голубые. И лёд… где же тут лёд?»

— Вы хотите похоронить дитя?

Марвин с ужасом уставился на младенца, которого сжимал в руках. Он чуть не потерял сознание от мысли, что собственноручно удушил ребёнка, потом подумал, что наследник не выдержал пути, и потом только понял, что ребёнок дышит. Но был он таким тихим, посиневшим и сморщенным, что понять это сразу было не так-то легко, если не чувствовать тепла его тельца.

— Освятить, — выдавил Марвин, изо всех сил пытаясь удержать сонм полубезумных мыслей, вертящихся в голове и на языке, и говорить только самое важное. — Освятить его надо.

Священнослужитель посмотрел на ребёнка внимательнее, потом кивнул.

— Вы правы. Дитя не должно отойти в объятия Единого неосвящённым. Вы можете свидетельствовать?

Марвин молча провёл ладонью по лицу. Это было больше, чем просто ответом, но священнослужитель вряд ли понял, только кивнул снова.

— У меня сейчас как раз есть время до утренней службы. Идёмте со мной.

Потом снова был туман. Марвин помнил мальчика со звонким ровным голосом и крепкими крестьянскими руками, который хотел забрать у него ребёнка, но Марвин не отдал. Ещё помнил проплешины на макушке священнослужителя, и его руки тоже — широкие, как лопата, в бурых пятнах коросты. Ещё помнил, как его спросили, не патрицианец ли он сам, и он, поразившись вопросу, яростно затряс головой, и только когда ритуал уже начался, сообразил, что это из-за плаща Лукаса. Временами ему казалось, что священнослужитель — это и есть Лукас, и что мальчик-слуга говорит голосом Лукаса, и ещё кто-то говорит с ними хором, а потом Марвин опять увидел того мерзкого старикашку с острыми зубами и услышал пронзительное хихиканье, и, слыша его, прижимал к себе своего будущего короля так крепко, что священнослужитель попросил его не сдавливать ребёнка.

А потом он спросил:

— Каким же именем нарекаешь его?

И Марвин не сразу понял, что вопрос обращён к нему.

Он долго смотрел на сморщенное личико младенца, на лоб, помазанный кровью священнослужителя и талой водой. Ещё там была грязь, и Марвин не знал, то ли она и прежде была, то ли чашу для святой воды чистили плохо и грязь попала в воду со дна.