– Спасибо, что подождали!

Говорят, что мертвецы, оказавшись в земле, столь же легко находят дорогу назад. Крестьяне выворачивают плугами кости. Грабители сталкивают крышку склепа и расшвыривают никому не нужные конечности и черепа в поисках побрякушек. Пустелле, естественно, еще предстояло быть похороненной, но черты девушки быстро обретали облик погребенной. Ее сросшиеся брови превратились в слипшуюся бахрому над помутневшими глазами, из покрывшихся коркой ноздрей свисали нитевидные остатки слизи, а из ушей уже лезли личинки мух, расползаясь по плечам и застревая в спутанных волосах. От вида подобной поклонницы содрогнулся бы даже самый отчаянный поэт (хотя он, скорее всего, промолчал бы, не желая никого обидеть, ведь нам приходится брать то, что дают).

Любопытно, сколь странным образом, с точки зрения творца, меняется отношение к нему мертвой поклонницы. Истинная почитательница таланта могла бы воспринять любимого артиста, которого коснулось проклятие вечного существования, как ответ на все свои молитвы. Новые песни, новые эпосы, нескончаемый поток всевозможной чуши! А если несчастный поэт станет жертвой необратимого разложения – отвалится нос, сползет лоскут кожи на голове, распухнет живот от кишечных газов, – что ж, искусство требует жертв.

Мы, оставшиеся творцы – я, Борз и даже Пурси Лоскуток, – смотрели на Пустеллу со странной смесью отвращения и восторга. По жестокой иронии судьбы она обожала поэта, которого даже не было с нами.

Не важно. День тянулся по-прежнему, и кто знает, какие мрачные мысли рождались в затуманенных мозгах? Положение вскоре могло стать как абсурдным, так и трагическим, если не воистину кошмарным, но даже при всем этом чувства приспосабливались к новой нормальности, и мы продолжали идти, тупо переставляя ноги, смаргивая пыль с глаз и размеренно вдыхая и выдыхая.

Нас утешают привычные звуки – топот копыт и скрежет колес, потрескивание рессор и скрип осей. Паломники на дороге. Кто, наткнувшись на нас в это мгновение, хоть сколько-нибудь заинтересовался бы нами? Пройдите по своей улице или селению, друзья мои, и, если не обнаружите ничего из ряда вон выходящего, представьте себе то, чего вы не видите, то, что может скрываться под обликом нормальности со всеми ее обычными деталями и подробностями. И тогда вы поймете, чем заняты поэты.

Пожалуй, есть о чем поразмыслить, пока близится к концу день двадцать четвертый.

Повествование о двадцать четвертой ночи

– Мы неплохо продвинулись за нынешний день, – объявил наш многоуважаемый проводник, когда ужин завершился и обглоданные кости улетели во тьму. Весело пылал костер, животы у всех были полны, а в темноте то и дело слышались чьи-то леденящие душу крики, которых вполне хватало, чтобы Стек Маринд, вздрагивая, поглаживал свой арбалет, будто человек со множеством зарубок на совести. (Что это значит? Да так, ничего, просто выражение понравилось.) – Собственно, – продолжал Сардик Фью, лучезарно улыбаясь на фоне красноватого пламени, – мы вполне можем добраться до Великого спуска к пристани в течение недели. – Помедлив, он добавил: – Возможно, теперь наконец можно объявить, что наши ужасные испытания подошли к концу. Разве несколько дней впроголодь – слишком страшная цена за отказ от столь жестокой дани?

– Ты о чем толкуешь? – проворчал Мошка.

– Ну… – проводник откашлялся, – я имел в виду судьбу оставшихся поэтов.

– И что?

Сардик Фью взмахнул руками:

– Мы вполне можем над ними сжалиться! Неужели не понимаешь?

– А если мы не хотим? – спросил Крошка Певун, ухмыляясь жирными губами. (На самом деле Крошка был самым чистоплотным из всех, но, учитывая сорвавшиеся с его губ зловещие слова, я решил добавить эту внушающую страх деталь. Естественно, я никого ни в чем не пытаюсь убедить.)

– Но это… это же…

– Откровенное убийство? – спросил Апто Канавалиан, на мой взгляд, слегка пренебрежительно.

Борз поперхнулся и сплюнул.

– Так и было с самого начала, Апто. Хотя, раз тебе самому не грозит угодить на вертел, можешь и дальше считать иначе.

– Спасибо.

– Лишь потому, что ты судья…

– Давайте говорить прямо, – прервал его Апто. – Никто из присутствующих не получит моего голоса. Ясно? Если честно, ничто так не разочаровывает, как знакомство с этими клятыми поэтами, которых мне предлагается судить. Я чувствую себя дальнозорким глупцом, который наконец-то сумел разглядеть вблизи шлюху со всеми ее бородавками и прочим. Магия умирает, подобно засохшему червяку.

Борз уставился на него, выпучив глаза:

– Ты не станешь за меня голосовать? – Он вскочил на ноги. – Убить его! Убить его следующим! От этого типа нет никакой пользы! Смерть критику!

Пока Борз стоял, весь дрожа и нацелив палец на Апто Канавалиана, остальные молчали. Внезапно Борз разрыдался и, развернувшись кругом, убежал во тьму.

– Далеко он не уйдет, – заметил Стек. – К тому же я вынужден согласиться с нашим проводником. Убивать больше нет необходимости. Все кончилось…

– Нет, – неожиданно послышался женский голос, – ничего еще не кончилось.

– Госпожа Лоскуток… – начал Стек.

– Мне обещали, – возразила она, сжимая в руках кружку. – Блик дал мне слово.

– Да, – ответил я. – Сегодня, однако, я намерен удовлетворить интерес всех присутствующих, завершив историю бедняги Калапа Роуда. Госпожа, вы сможете подождать до завтра?

Прищурившись, она взглянула на меня:

– Возможно, ты надеешься меня пережить. Учитывая это, я возьму с тебя еще одну клятву, Аваст Дидион Блик. Прежде чем мы доберемся до Великого спуска, ты удовлетворишь меня.

– Клянусь, госпожа.

Стек Маринд встал.

– Я знаю историю, которую ты будешь сегодня рассказывать, – сказал он мне и повернулся к остальным. – Пойду-ка лучше найду Красавчика Гума с его девицами и приведу их назад, ибо, боюсь, они сейчас ужасно страдают.

– С чего вдруг столь внезапное сочувствие? – фыркнул Тульгорд Виз.

– Мучения должны закончиться, – ответил Стек. – Если я тут единственный, кто чувствует свою вину, значит так тому и быть.

И он ушел, хрустя сапогами по гравию.

Вина. До чего же неприятное слово, наверняка изобретенное каким-нибудь святошей, всюду сующим свой нос. Да небось вдобавок еще и девственником, причем не по своей воле. Полагаю, этот мужчина (наверняка мужчина, потому что ни одна женщина не безумна настолько, чтобы придумать нечто подобное, – это понятие и поныне так же чуждо представительницам прекрасного пола, как и умение мочиться стоя) смотрел с отвращением и ужасом на женщину (могу поспорить, что поскольку он был девственником, то на собственную мать или сестру), пока мысль эта не вспыхнула в нем, подобно горящей сере, и все его негодование не превратилось в вихрь самобичевания, злобы, зависти и безжалостного осуждения, которое мы именуем виной. Естественно, высказанное однажды обвинение становится также выбором той или иной стороны. Обвинитель – непогрешимо добродетельное существо, непорочное и незапятнанное с рождения, этакий образец благопристойности, чести, чистоты и бескомпромиссности. Чистейшее белое пламя окружает его дрожащую голову, и будто некая сила возносит его над землей, отрывая ноги от земли, а где-то чудовищные музыканты бьют в барабаны неминуемого возмездия. Обвиняя, он стремится раздавить обвиняемого, который в свою очередь вынужден сжиматься и трястись от страха, орать и беситься или кружиться в некоем безумном танце между тем и другим, что в итоге приводит ко многим страданиям: презренному самоуничижению, унынию, тоске и уродству. Обвинитель же торжествующе взирает на несчастного, трясясь в праведном экстазе. Ничем не хуже секса (хотя что может знать девственник о сексе?)