Роберт скривился:

– Слушай, чего ты заладил: еврей, еврей… Ты-то кто, русский, что ли?

– А кто же? – оторопел от неожиданности Билл.

– Да какой ты русский? – серьезно сказал Роберт. – Посмотри на свою лысую башку в зеркало – в тебе как минимум пятьдесят процентов татарской крови, не говоря о прочем.

– Ты… ты… не надо! – Васильев от возмущения задохнулся.

– А чего не надо? – Роберт усмехнулся. – Чего не надо? Что в тебе такого уж русского, кроме языка, так Добнер им получше тебя владеет. Даже стихи пишет.

– Ну и что? Все равно ведь жид…

– Да чем он хуже тебя, не пойму… – не сдавался Роберт.

– Хуже не хуже, а другой.

– Другой? Ну и что с того? – Роберт ковырнул мыском кеда битый кирпич. – Мы все другие. Или ты хотел, чтобы все одинаковыми были? Или как ты? Нет, ты уж извини, но я бы не за какие деньги не согласился быть таким, как ты, понял? Будь ты хоть трижды русским или кем угодно.

– Ты чего? – такого поворота Билл и вовсе не ожидал.

– А потому, что достал ты меня, понял? Надоел! И зря я с тобой в это дерьмо полез.

Лицо Билла налилось кровью.

– Ты-то чего графа Монте-Кристо из себя строишь? Тоже мне голубая кровь! – зло прошипел Васильев. – Благородный нашелся. Аристократ вшивый. Да ты такой же как я, ничуть не лучше! Я про тебя много чего знаю, так что не очень выпендривайся, не надо…

– Ну, такой, да не такой, – спокойно отозвался Роберт. – Я по другим правилам и в другие игры играю, значит, уже не такой. А от вас, сэр, извините, пованивает.

– Чего-чего? – Васильев напрягся, кулаки его сжались.

Вопрос его так и остался без ответа, словно Роберт просто забыл о его существовании. Задрав подбородок, он смотрел вверх, в купол или то, что было когда-то куполом, а может быть, в просвет, куда проглядывало смеркающееся небо, куда проливалась тихая синева, – смотрел, щурился, и вдруг на его смуглом лице заиграла странная, почти кроткая улыбка.

Гриша из своего укрома как бы уловил настроение Роберта. Тот стоял как раз на том месте, где недавно сидел, а потом стоял он сам. Неужто и он уловил нечто похожее – тот порыв, который от века устремлялся здесь вверх, под купол когда-то красивого храма. Вроде как и Роберта коснулся живой поток, незримо низвергающийся сквозь дыру в крыше, он тоже оказался на перекрестии этого встречного движения.

– Ладно, – сказал после недолгого молчания Роберт, не глядя на присевшего на корточки Билла. – Все, что я тебе сказал, абсолютно верно и по отношению ко мне самому. Можешь считать, что я это не тебе, а себе сказал. Я такое же дерьмо, как и ты, может, еще хуже.

– Ну-ну… – выдохнул Билл и поддернул ниже козырек своей бейсболки.

Роберт вынул из кармана пачку «Явы», закурил, не предлагая Васильеву. Дым от сигареты медленно потянулся к куполу.

– Я вот думаю, – сказал Роберт задумчиво, – верующие, они счастливые или, наоборот, несчастные? С одной стороны, конечно, счастливые, придумать себе сказку и жить в ней, оно, конечно, утешительно, предки наши так и жили, наверно, и не так уж плохо им было, на все была Божья воля, Бог и отец, и обещание вечной жизни, и воздаяние за грехи и страдания… Но с другой стороны, – он помолчал и снова вскинул глаза к куполу, – лучше уж пусть неуютно, но так чтобы не прятаться. Чтоб по правде. Хотя, конечно, всей правды нам все равно не узнать. И то игра, и это, каждый выбирает свою. И там риск, и здесь, но, когда не веришь, риск больше. Там ты ничего не теряешь, а здесь… А человек себе в любом случае что-нибудь обязательно придумает – либо веру какую-нибудь, не в Бога, так в коммунизм, либо еще что-нибудь. Философию какую-нибудь. Просто жить не так-то просто… Куда-нибудь обязательно снесет.

Васильев достал свои сигареты и тоже закурил, выпустил густую струю дыма, сплюнул:

– Человек – царь природы… – Он поднялся.

Гриша увидел мелькнувшие в проломе спины.

Ну вот, теперь он знал, и что дальше? Даже ожидаемого торжества он не испытывал. Ничего не испытывал, кроме какой-то необъятной, душной, терпкой горечи.

Печальный взгляд Богоматери поверх его головы еще больше усиливал ее, эту горечь, впрочем, прибавив к ней еще нечто, трудноуловимое и непонятное. Как будто даже сладость. Горечь была сладостная, увлажнившая Гришины близорукие глаза под очками: то ли себя было жаль, то ли просто жаль – всех: и себя, и Роберта, и эту разрушающуюся церковь, и даже Васильева, – всех-всех… Примирительное, кроткое такое чувство, с которым он и выбрался наружу…

ЗАПЛЫВЫ

– Я никогда не купалась ночью, – сказала Аля. – Наверно, это немного страшно.

Сергей пожал плечами.

– Ничего страшного. Но совсем иначе, чем днем. Особенно когда в море. Вода черная, как металл, но удивительно теплая. Ночью вода всегда почему-то особенно теплая. Я в море много раз ночью купался, когда ездил в спортлагерь.

– Ну, тебе вода, наверно, вообще не страшна, даже в шторм. Ты же пловец…

– Это ничего не значит, – сказал Сергей. – Стихия есть стихия, будь ты хоть трижды мастером спорта… С ней шутки плохи, это я по себе знаю… Однажды я чуть не утонул, именно в шторм, причем не очень сильный. Поплыл – вроде совсем не страшно, вдали от берега волны не кажутся большими, зато потом… Чудом выплыл.

– А я ни разу не была на море. Родители все обещают, обещают… Но я себе представляю, как там замечательно. Красиво, наверно, да?

– Ну, здесь не менее красиво, – возразил Сергей. – Просто там другая красота. Бесконечное море до самого горизонта. Бирюзовое, синее, серое. А над ним такое же бесконечное голубое небо.

– Да-да, я себе так и представляю, когда думаю о море. Или смотрю на небо. Я часто думаю о море.

– Запах там удивительный, дышишь и не можешь надышаться. Водорослями пахнет.

– Очень хочется туда, – вздохнула Аля. – Мне кажется, там бы и я стала совсем другой. Правда, не знаю какой, но точно другой. Я уверена, что после моря невозможно не измениться.

– Зачем тебе меняться? – сказал Сергей неожиданно для самого себя. – Ты и так очень красивая…

Слова выговаривались сами по себе, как бы помимо него, как в книжке или в фильме, но оттого, что он произносил их вслух, что говорил их кому-то, вот так, почти запросто, неожиданно вселило в него странное ощущение свободы, легкости даже.

Они сидели на обрыве в почти сгустившейся темноте, слева в селе горели огоньки, а дальше, на середине реке зажглись бакены. Ночь почти не принесла свежести и обещала быть такой же душной, как и день. В голове у Сергея после предыдущей полубессонной ночи с лошадями слегка позванивало, он словно спал – наяву, так странно все было. Словно не с ним. Он читал на бревне возле палатки, когда вдруг почувствовал на плечах чьи-то легкие, почти невесомые руки, обернулся – Аля.