И вот теперь сидели здесь, в темноте, на обрыве, и он говорил всякие слова, похожие на пушинки, которые теплый ветер подхватывал и уносил туда, к Волге, глухо так произносил и не был уверен, что Аля их слышит. Ему и хотелось, чтобы она их услышала, и в то же время они тревожили его своей новизной, почти невзаправдашностью.

Впервые он говорил такие слова, будто не свои. С недосыпа.

Он опять же неожиданно для самого себя взял ее за руку:

– Слушай, а если нам прямо сейчас пойти и искупаться?

– Сейчас? – испуганно переспросила Аля.

– Ну да, прямо сейчас, – уверенно сказал все глубже погружавшийся в сон Сергей. – Вода как парное молоко.

– Я боюсь, – сказала Аля.

– Ну тогда ты побудешь на берегу, а я искупаюсь, – сказал Сергей.

Он поднялся и помог встать Але, осторожно потянув ее за руку. Так, продолжая держаться за руки, медленно, как лунатики, они спустились к Волге. Ладонь у Али была мягкая и прохладная.

Она присела на песок, а он, быстро скинув одежду, не мешкая ни минуты, разбежался и сиганул в воду. Последнее, что он услышал (или почудилось), это тревожный голос Али: «Осторожней!». Сильно отталкиваясь ногами, охваченный каким-то вдохновением, все глубже погружался он в темную непрозрачную воду. Вынырнул он, наверно, метрах в пятнадцати, если не дальше, от берега. Вода, однако, оказалась не такой уж теплой, как он ожидал, хотя все равно теплее, чем днем. Пожалуй, никогда раньше он не плавал так легко, как сейчас, почти не прилагая усилий и в то же время стремительно рассекая воду. Так замечательно он плыл, и казалось, не только вода, но и ночная мгла расступается перед ним, даже вроде различал далеко впереди, слева, черные силуэты лодок, словно тьма приподнялась над рекой, оставив узкое пространство, прямо над водой, или это он взмахами рук отталкивал ее, – ах как хорошо ему было плыть!

Он почти забыл про оставленную на берегу Алю, хотя на самом деле, конечно, помнил про нее и знал даже, что скоро повернет и поплывет к берегу, к светлеющей (белое платье) фигуре. Собственно, и плылось ему так легко, наверно, потому, что она была там, ожидая его возвращения. И пока он так плыл, быстро, целеустремленно, в никуда, душа трепетала от этой волшебной, ни с чем не сравнимой легкости.

– Се-э-э-эй… – услышал издалека ее голос.

Нужно было возвращаться.

Но и обратно он плыл как во сне. Постепенно накапливавшаяся в руках и ногах, да и во всем теле тяжесть отнюдь не вытеснила блаженной легкости – в душе. Сквозь брызги, делая вдох и потом погружаясь лицом в воду, он продолжал видеть Алину узкую фигурку, почти бесплотную.

Вышел он, слегка пошатываясь и отфыркиваясь.

– Вода роскошная!

– Правда? – в голосе Али прозвучало сомнение.

– Точно. Иди, не пожалеешь.

– Я ничего с собой не взяла… – И вдруг решительно: – Пожалуйста, отвернись!

Сергей послушно отвернулся.

Через минуту послышался всплеск, легкий взвизг, потом деланно недовольный голос Али:

– Ты меня обманул. Вовсе она не такая и теплая.

– Не спеши, – сказал в темноту Сергей, – через минуту будет отлично.

Еще через некоторое время, пока он так стоял, после взвизгов и охов, звонких ударов по воде, она подтвердила:

– И впрямь хорошо. Теперь она совсем теплая.

Сергей различал над водой ее голову с распущенными волосами, обращенное к нему, белеющее в темноте лицо.

– Ты совсем как русалка, – во сне сказал он.

– Ну да, а ты как думал, я и есть русалка, – услышал он во сне. – А ты знаешь кто? Водяной. Самый настоящий. Я еще тогда подумала, когда ты в одежде и ботинках полез в воду.

– Вылезай, – сказал Сергей. – Простудишься.

– Ни за что, – сказала Аля. – Здесь гораздо теплее, чем на берегу. – Она поплыла вдоль берега. Потом вдруг строго и просительно одновременно: – Не смотри, пожалуйста…

Он и не смотрел.

Но разве во сне можно не смотреть, если все равно видишь? Сергей видел – как на экране. И то, что он видел, было чудесно до внутреннего содрогания и озноба. Тьма и здесь расступилась, плавно очертив распущенные волосы, плечи, грудь, живот, ноги – все это было невозможно прекрасно, недоступно, недосягаемо.

ЛОВЕЦ

Слава поставил точку и взъерошил волосы. Шут его знает, что у него в конечном счете получилось. Впрочем, неизвестно еще, конец ли? Может, потом снова придется возвращаться и переписывать все сначала. А скорей всего, что не придется. Самое трудное – довести до конца. Вот теперь точка поставлена, и на душе как-то спокойней. Если оставлять незаконченным, то и внутри постепенно нарастает какая-то невнятица, словно все это начатое и брошенное, обрывки и кусочки, засоряет душу. Нет, хоть как-то, но добрести, дотянуть до конца, а что получилось – не так уж и важно.

Слова, как и краски, имели какое-то магическое свойство – соединять и наполнять. Говоря просто, его, Славы Лидзя, все равно что нет. Полое пространство внутри и тоскливый сквозняк. Если же удавалось что-нибудь толком нарисовать или написать, то возникало счастливое чувство наполненности, а главное – существования. Он вырывался из небытия, которое вцеплялось в него и не хотело отпускать. Он жил и даже, возможно, что-то значил в этой жизни. Словно воссоединялся с самим собой. И все окружающее начинало тоже значить, подавать ему свои позывные, намекать на что-то, загадывать загадки. Оно уже не было тем тотальным молчанием, которое так тяготило обычно, а он не был таким чужим – напротив, появлялось волнующее ощущение своей необходимости, важности: как посредника, как связующего звена.

Бывало даже, что он вдруг начинал чувствовать себя не просто посредником (хотя это уже нечто!), а – посланником. Ну как если бы он был инопланетянином и его послали сюда, на планету Земля, с каким-то важным заданием. Он знал нечто, до чего сам должен докопаться, чтобы передать. Должен уловить.

Редкое, но зато по-настоящему захватывающее чувство. И Слава постоянно искал его, пытался вызвать в себе. Но если и получалось, то только в одиночестве и в полной тишине. Разрушительней всего действовало именно, как ни странно, слово, верней, слова – обычные, которые произносятся между делом, походя, просто так. Он часто не понимал, зачем люди так много говорят. Говорят, говорят, говорят… Вот и они с ребятами вроде бы постоянно о чем-то толкуют, а не поймешь, о чем. Вроде как пытаются зацепиться словами друг за дружку. И что?

Мать спрашивала в письме, с кем он дружит. Дружит. Слово такое, а вот что оно в реальности означает? Мать кому-то сказала: «Слава дружит с отцом», – и это его сильно удивило. Любить, уважать – это понятно, близкий человек, почти с ним на равных. И откровенность давалась легко и просто. Но все равно, отношения отца с сыном, даже очень хорошие, – разве можно назвать дружбой?

Слова не соответствовали. Жизнь – облако, туман, невозможно потрогать. Слов много, но если вдуматься – все не то… Сколько раз замечал, что объясниться почти невозможно, а тем более доказать что-либо. Если вроде и понимали, то все равно как-то по-своему. В то же время слово обладало некой таинственной магией. Только с его помощью, как ни странно, и можно было, даже еще в большей степени, чем краской, выловить то неведомое, что крылось в глубине – его ли самого, той ли реальности, которая окружала.