— Ты гляди и запоминай, а скажешь потом. Не то услышат немцы, что про них говорят, и поволокут снова допрашивать. Ну их, немцев-то, у нас своих разговоров много.

И у Марка во дворе, и в хате было полно немцев. Хозяева жили в бане. Сначала они не узнали Луку. Старуха Маркишна приняла его за побируху и сказала:

— Сами нищенскую суму шьем. — Она махнула рукой на двор, где галдели немцы. — Гостеньки начисто ободрали нас, как липку.

Лука сказал, что он и не тянется за чужим хлебом, у него есть свой, а зашел попутно, проведать.

— Раньше с твоим Марком у нас хорошее приятство было. Да и от тебя, Маркишна, не раз принимал чарку.

Старуха протерла затуманенные слезами глаза, подошла ближе и узнала:

— Лука, наш поилец… А Марки-то моего нету ведь. Скоро год, как нету. Идите в баньку, идите! Увидят мои слезы эти самые… И слов для них нету! Увидят и привяжутся. Не любят слез, сердятся. Чуют, что в слезах погибель на них молим.

Придя в Грибные Пеньки, немцы первым делом, как и везде, отобрали весь колхозный скот и угнали в Германию. А Марка приставили к стаду гуртоправом. Вот уж одиннадцать месяцев, как нет Марка, и девять месяцев, как не пишет.

Маркишна тащила на стол последнее и ради Луки и ради Марка: «Может быть, этот хлебушко как-нибудь моему Марке вернется. Есть же на свете правда».

Лука спросил про колодец, много ли воды, вкусна ли, светла ли. Маркишна была очень довольна колодцем. Воду пьют деревенских домов пять, немцы постоянно ртов тридцать — сорок, поят коней, льют в машины да расплескивают того больше — и дает безотказно.

— Боюсь только, не опоганили бы немцы. У Андреяна вот пили-пили, а потом сами же дохлую собаку бросили.

— Так, ни с того ни с сего, взяли и бросили? — спросил Лука.

— Рассказывают, будто бы немцы из моего колодца воды попробовали, а против моей воды редкая выстоит, и велели Андреянихе постоянно у меня брать. Она и брала, через всю деревню мимо десяти колодцев чалила. А немцы не верят, все им кажется, что вода не та. Ну и кинули собаку. «Вот теперь не будет свою брать, надежно». А бабка Андреяниха не будь дурой, тайком вытянула ведро собачатины и напоила немцев.

— Не передохли?

— Нет. Даже на брюхо ни один не пожаловался. Так и с моим колодцем могут — разонравится и опоганят. Хозяева… Делают что хотят. Сегодня пакостят и грабят одни, завтра другие. Зачистили всё, как пожар. А душу, сердце так истерзали — будто бороной по ним проехали.

Незаметно, помаленьку Лука вызнал, что в Пеньках квартирует около трех сотен немцев. При них минометы, пулеметы. Немцы остановились не мимоходом, а для какого-то местного дела, расположились надолго, со всеми удобствами. Есть отряды и в других деревнях. Вообще немцев кругом много, густо. Скорее всего, затевают охоту на партизан. Другого крупного дела тут нету. И расположились они у границ партизанской земли.

Вызнавал Лука осторожно, как бы между прочим, к слову. На расспросы, куда идет, откуда, горестно раскидывал руками:

— Куда может слепой? В могилу. Но и в могилу, оказывается, дорога нелегкая, без хлеба не дойдешь. Вот и приходится Луке проверять колодцы, получать за них по второму разу.

Анка по детской простоте своего ума отвечала так, как и большому Луке не придумать:

— Папка на войне. Мамка живет в шалаше. Деревня сгорела. Себе мамка Лешку оставила, а меня отдала дедушке. Я с дедушкой давно-давно хожу.

И людям рисовалась обычная во время войны картина: Матрена, отправив мужа на фронт, по безвыходной нужде отдала Анку в поводыри слепому Луке.

Лука шел вдоль границы партизанской земли, по деревням, где стояли немецкие отряды, и подсчитывал, какую силу приготовили немцы на партизан. Эта сила сама бросалась в глаза, в уши, обирала, обижала, ее все ненавидели, о ней все говорили. Но узнать, когда и где ударит она, было гораздо трудней. Тут Лука заметил, что мешает ему полное сокрытие своей тайны. Кто же будет откровенничать с первым встречным нищим? И Лука начал помаленьку раскрывать себя перед надежными людьми, которых называл ему Грачев.

Рассказал одному, что пришел с партизанской стороны, рассказал другому и по изменившимся голосам понял, какую принес им радость, какую воскресил в них надежду. И рассказал-то почти ничего, только обмолвился, а людей точно захлестнула волна нового, свежего воздуха. У них даже переменилось дыхание. Обмолвка пошла дальше и скоро опередила Луку. Он еще сомневался, навестить или не стоит дорожного мастера Громадина, а тот сам приехал за ним, и даже на машине. Громадин и при немцах по-прежнему работал дорожным мастером, в его руках было несколько машин. Они возили на дорогу песок, гравий, лес.

— А почему ты, Лука, обижаешь меня? Почему не хочешь проведать мой колодец? — говорил Громадин, стараясь маленькой, не по фамилии, рукой обхватить широченную руку Луки. — Встречаю Одинцова, встречаю Мешкова (это были те, кому Лука доверил свою обмолвку) — говорят: Лука в гостях был. Приказываю хозяйке кипятить самовар — Лука придет. А тебя нет и нет. Ну, поехали!

На столе у Громадина действительно шумел самовар. За столом сидели хозяйка, Одинцов с Мешковым и дочь, студентка Женя. Лука помнил ее. Когда он рыл Громадину колодец, ей было лет семнадцать, и была она такая красивая, что при виде ее Луку охватывала несказанная печаль: «Ох, не на радость уродилась ты! Вражда, зависть, любовь, ревность стиснут тебя, как тенета».

Лука догадывался, зачем привез его Громадин. Не зря тут были Мешков с Одинцовым. Это было ручательством, что Громадин хоть и служит у немцев, а человек надежный, его можно не бояться.

Лука и не боялся. Что пришел из партизанской земли, про это даже немцы знали, а других тайн пока никаких не открыл. Скорее всего, другие боялись его. В радостных и ласковых словах, какие говорили ему, в нетерпеливых, сбивчивых расспросах явно сквозила робость.

— И… и как же