на мельнице, но как только праздник, в Полых Водах нет работы. Все отдыхают: и люди, и скот, и сохи, и серпы.

А вот станция Поляны никогда не отдыхает — ни в праздник, ни ночью, с тех пор как прошла здесь железная дорога и открыли семафор. Со всем светом связана станция рельсами и телеграфными проводами, не дают они ей покоя. Вечно бегает по путям дежурная «кукушка», расталкивает, передвигает вагоны, погромыхивает буферами. У дежурного по станции все ночи — огонь.

В воскресенье Афонька в Полянах — там проходят поезда на выставку в Москву. Афонька у знакомого кассира:

— Петр Семенович, на выставку бы как попасть. Охота…

— Куда задумал?.. Вот поедут из волости делегаты, просись, возьмут авось. Чего тебе там? Москву повидать хочешь? Сто́ит, сто́ит!

— И Москву, а главное — ошибку разыскать, какая в нашей жизни есть. Там народ будет разный, кто-нибудь и укажет. Упустишь этот случай, будет ли вперед? — И Афонька подробно рассказал кассиру про свои думы.

— Откуда ты, Афонька, таких забот и дум набрался, не по летам они тебе, рановато. А вообще говоря, правда, что деревня плохо живет и в дедушкиной хате душно ей.

— Пять лет за хозяина дом веду, ну эти мысли и выходил. Петр Семенович, поговори с мамкой, отпустила бы она меня.

Кассир обещал, он брал у Афоньки молоко и бывал часто.

— Почитай вот газетку про выставку и про крестьян, — сунул Афоньке номер «Смычки».

Забился парень за ящик на станции, читал: «Поднимем наукой и техникой коленопреклоненного перед землей крестьянина и сделаем его господином, владыкой над ней».

Под открытый семафор нырнул в Поляны поезд. Афонька побежал отыскивать вагоны на выставку.

— Товарищи, кто тут на выставку?

— Дальше киргизы едут с верблюдами.

Нашел Афонька киргизов. Сидели они в теплушке вокруг котла и ели горячий плов. Подивился Афонька, что летом в жару носят киргизы теплые ватные халаты.

— В Москву? Землю пашешь? — спросил Афонька.

— Скот гоняем.

— Пастух, значит?

— Свой скот, мой. Хозяин я, землю не пашем, скотом живу.

— Понимаю. Покажи верблюда!

Повел киргиз Афоньку к другой теплушке:

— Вот, гляди!

— О, большой какой! Голова потолок достает… И горбина же! Смешной. Погладить можно? — Афонька подошел ближе, а верблюд фыркнул на него и забрызгал рубаху.

— Не подходи, сердит. — Киргиз отвел парня.

— Вместо лошади он?

— Верблюд есть и конь есть. Хороший конь, табун на нем гоняем.

Поезд двинулся, мимо Афоньки в теплушках промчалась целая Сибирь. Незнакомый народ в меховой одежде с лохматыми собаками. Русские мужики и бабы, крепкие, румяные, пели «Славное море».

— Все туда… — Проводил поезд и опять развернул «Смычку»: — «Поднимем колено-пре-кло-нен-но-го перед землей крестьянина».

И верно ведь, колено-пре-клонен-ный. Работаешь, работаешь и сунешься на коленки, упадешь в борозду… Овес так и жнут на коленках. Пишут — поднимем! Ехать надо, поднимут!

III

— Мамка, разверстка пришла, с волости двадцать человек поедут на выставку. Отпустишь меня?

— Чего выдумываешь, суешься зря. Большие поедут, а ты зачем? Овес скоро созреет, одна я буду убирать? Втемяшилось тебе, выбей это и не говори, не серди меня!

— Да ведь толк будет… Разберусь, отчего жизнь у нас плохая, колос большой выгонять научусь.

— Затеи это ребячьи. Не маленький уж, знать пора, что работой, а не болтовней возьмешь. «Ошибка, ошибка»! Ленив, вот и ошибка!

Утром железнодорожный кассир Петр Семенович пришел за молоком. Афонька при нем заговорил с матерью о выставке.

Она сердилась, гремела ухватами, и половицы гнилого пола тоскливо ныли под ее тяжелыми шагами.

— Вот его постыдись. Люди работают, а он — в Москву. Пусть богатые едут. Выдумал куда, у нас много ли таких, кои решатся в Москву ехать.

Афонька ухватил рукой волосы — они у него на макушке стояли дыбом, будто по ним ветер прошелся, поднял их в такой непокорный своевольный вихор, — щипал и убеждал мать:

— Нашему брату-бедняжке земля-то тяжелей всех достается, нам ехать и надо.

Кругленький кассир сидел за столом, поглаживал свои полные щеки и умными серыми глазками следил за матерью и сыном, не давал разговору переходить в перепалку.

— Упрямец, копыл, делай как хочешь, я отступаюсь! — отмахнулась мать, хотела уйти, но ей преградил дорогу Петр Семенович, взял ласково за плечо, показал на Афоньку, улыбнулся.

— Мать, парень-то какой, а? Клад ведь, не чуешь, что клад. С характером, деляга парень. Отпусти его, не пропадет. Он ведь правду говорит, я весь на его стороне.

Мать тоже считала Афоньку парнем неплохим, только не принято в крестьянстве хвалить ребят — похвала испортить может человека, и она вместо хвальбы ругала его, не спускала ему и самого малого промаха. Но если уж чужой человек похвалил, разве можно сердиться, и мать согласилась пустить Афоньку на выставку, и на расход ему продать овцу.

Делегатов на выставку выбирали общеволостным собранием. Перед выборами выступил председатель волостного Совета:

— Товарищи! Нам нет никакого смыслу, чтобы богач ехал. Не для него, а для бедноты выставка, чтобы немогутной народ учился из нужды выползти. Не нужна выставка тому, у кого лошадь на овсе и полон амбар зерна, а вот у кого конь запинается и коровенка костями дребезжит — тому выставка в первую голову. На выставке будут учить, как новую деревню сделать, вырастить нового мужика, по-новому зажить. Пусть и едут те, кому старое невтерпеж, кому новое по душе.

Выбрали двадцать человек, из Полых Вод попали Андреян Сорокин да Хомутов Егор; про Афоньку и не вспомнили.

— Меня делегатом отправьте! — крикнул он. — Мне старое невтерпеж.

— Мал ты, несовершеннолетний.

— Пятый год хозяйство лажу, и все — мал.

— Чего ты больно